Требуется Сын Человеческий

Умнов Игорь

– Но Ваши бумаги? – растерялся было Ловьяди, но потом быстро спохватился и стал оправдываться. – О, я много слышал про эти иезуитские учебные учреждения от коллег! Говорят, что на самом деле в них тайно учат студентов правильно служить дьяволу…

Я демонстративно не отвечал.

– Ведь это он, искусный сочинитель, выдумал все эти сказки, предназначенные для балаганной толпы, про могущественного Вседержителя и его глуповатого сына Иисуса Христа, неизвестно по какой причине распятого на кресте! Я прав? – директор не то чтобы заглядывал мне в глаза, умоляя подтвердить свои досужие домыслы, он буквально их мозолил, натирая до крови.

–

Тщеславный маразматик! – захотелось мне крикнуть этому заносчивому господину прямо в лицо, но в который раз приходилось сдерживаться. Сработал этот ненавистный мне принцип всегда и во всём быть выше противника, быть снисходительным, любезным, чуть ли не лебезящим перед этой тварью, самым распоследним клеветником на земле! Боже, где же моя собственная воля?!

– Впрочем, мне абсолютно всё равно, во что Вы верите, господин Версо, – вдруг стал успокаивать меня директор, как будто в самом деле прочёл мои не высказанные вслух мысли. – У нас здесь полная свобода совести, допускается даже вовсе отсутствие оной, но! – и тут он поднял вверх указательный палец с кривым загнутым внутрь чёрным ногтем. – Я хочу предупредить о полном светском характере нашего образовательного учреждения. Здесь мы не впадаем в заблуждения! Никакого бога! Никакой религии! Да здравствует здравый смысл! Это понятно?

Он заговорил так, как будто бы перепутал, что в данный момент предстал передо мной директором школы, а не главврачом психиатрической клиники. Конечно, я бы мог ему об этом напомнить, но не хотелось дерзить «начальству» в первый рабочий день, к тому же выпавший на високосную субботу. Да и зачем эти бесконечные, ни к чему не ведущие споры?! Они давно мне до смерти надоели.

– По моему скромному мнению, уж лучше быть здравомыслящим нигилистом, нежели религиозным фанатиком, – Ловьяди никак не желал угомониться. – Кстати, кто были Ваши родители?

– О только не это! – взвыл я от боли.

– Неприятные воспоминания? – Ловьяди делал вид, что задаёт вопросы, следуя анкете, но мне-то хорошо было известно, что он просто издевается.

– Мне тяжело об этом говорить, – и я нисколько не лукавил, потому что в моём понимании это была абсолютно пошлая история.

– Они ещё живы? – дознаватель мой сладострастно заёрзал на своём престоле, как будто оседлал любимого конька.

– Они давно на небе, – строго предупредил все дальнейшие расспросы Ловьяди мой раздраженный голос. – И всё что я помню о родителях, так это их непреодолимое желание увидеть меня в один прекрасный день Великим учителем, взобравшимся на гору и раскинувшим руки-крылья над этим миром в надежде спасти его от катастрофы силой одного только слова.

Директор даже прослезился от такой моей откровенности:

– Надеюсь, они будут гордиться Вами, молодой человек. Что же касается меня, я заверяю Вас, что употреблю все свои знания и умения, все свои способности и связи, чтобы эта светлая мечта двух некогда любивших друг друга сердец наконец-то осуществилась.

– Мы закончили? – строго спросил я, не желая больше терпеть перед глазами бездарно разыгранного блаженного юродства.

Но директор был упрям, и пусть он обращался ко мне как бы извиняющимся тоном, это не меняло сути вопроса:

– И последнее, господин Версо, не имею права не спросить Вас как соискателя на преподавательскую должность, – на этом месте последовала многозначительная пауза для усиления предстоящего эффекта разорвавшейся бомбы, – Вы

любите детей?

– Фу, – само собой вырвалось у меня из всех щелей моего тела.

Директора перекосило, и спасти унизительное положение помогло только иезуитское образование!

– Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко мне, ибо таковых есть Царствие Небесное, – заученный наизусть текст из Евангелия скользнул из моего рта двуязычной змеёй и устремился в развесистые уши собеседника.

– Как это Вы хорошо сказали, – умильный Ловьяди сложил коротенькие ручки на груди, как кенгуру, только что повстречавший на родной земле миссионера. – Я имею в виду с педагогической точки зрения, конечно. Дежавю.

* * *

Такого душераздирающего крика, последовавшего за словами директора, мой убогий слух не различал со времён милых моему сердцу страстей. Визжащий, парализующий ещё живых, он символично возвестил о возобновлении моей преподавательской карьеры. Я понял, что после такого изощрённо подготовленного мучения обратного пути у меня уже отсюда не будет. Хочешь не хочешь, а придётся под этим несчастьем подписываться.

Ловьяди устремился вверх по лестнице на второй этаж. Я машинально последовал за ним.

– Что это могло быть, убийство? – вдогонку бросил я.

– Не знаю, не знаю, – на бегу ответил директор, не без гордости демонстрируя предо мной отличную спортивную форму, – только бы с детьми всё было в порядке.

В конце крутой лестницы я понял, что задыхаюсь: сказывалось длительное отсутствие практики биения сердца при максимальных нагрузках.

В очередном тёмном коридоре Ловьяди активизировал карманный электрический фонарь, ещё немного поводил меня кругами для правдоподобия и нагнетания атмосферы, после чего наконец указал скрюченным пальцем на приоткрытую дверь, откуда лился потоками голубоватый свет.

– Здесь, – остановился мой провожатый.

Интриговать, – безусловно, в его духе. Не знаю, как это ему всегда удавалось возбуждать во мне искреннее любопытство, а затем лишь подливать масла в огонь, чтобы оно не сразу угасло.

– На мне бронежилет, так что держитесь за моей спиной, – с этими словами Ловьяди вынул из наплечной кобуры гладкий серебристый пистолет. – А лучше вовсе оставайтесь здесь, я позову, если понадобится помощь.

Не оставив мне времени для сарказма, он, как заправский спецназовец, резко толкнул дверь ногой, и под мои вялые скептические аплодисменты ворвался в комнату.

– Господь всемогущий! – приглашение войти прозвучало недвусмысленно.

Сотни иголок прокалывали моё человеческое тело, и в какую-ту секунду вообразил себя актёром на премьере спектакля. Я повиновался, и первый шаг к обещанному триумфу был сделан…, передо мной открылся занавес…

На столе перед школьной доской лежала обнажённая пожилая женщина с аккуратным разрезом от шеи до паха. Забрызганная кровью комната наполнялась её редким, тяжёлым и хриплым дыханием. Все внутренности были как на ладони. Сердце ещё продолжало сокращаться, а алые лёгкие с большими промежутками времени периодически вздымались и выбрасывали очередную порцию крови. Бутафорская жидкость не возвращалась обратно в нарушенную систему жизнедеятельности, а просто стекала на пол, образуя густые лужи. Ноги и руки жертвы, разведённые в стороны и привязанные к столу, конвульсивно дёргались, зрачки под толстыми стёклами очков отрешенно пялились в потолок.