Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством

Павловский Глеб Олегович

Это можно объяснить случайностью, но я так не думаю. Думаю, тут был психологический барьер. Ленин боялся самому себе признаться в проблемном родстве с народничеством, в своей проблемной близости к нему. Хотя на самом деле он после Плеханова вернул русскую социал-демократию не к народничеству, а к его теоретической проблематике, которую Плеханов упразднил как предрассудок. Ленин интуитивно, а дальше сознательно понимал, что все обстоит не так. Что устойчивость, распространенность народничества, переход его из интеллигентского движения и публицистики в движение крестьянских низов 1905 года — когда крестьянин вдруг заговорил языком народников — все это требует объяснения и имеет отношение к фундаменту теории, а не к ее периферии. Однако Ленин до конца старался быть ортодоксом, даже в конце жизни, когда он диктовал свои последние мысли. Даже ставя риторический вопрос, означают

ли огромные изменения, внесенные русской революцией, в то, как делается революция, в каком отношении находится ее начало к ее продолжению и т. д., — означает ли это изменение в ортодоксальном взгляде на мировой ход вещей? Нет, отвечает Ленин, — не означают!

Но на самом деле они означали. Проблема начала для Ленина имела первостепенное значение, какого для Маркса все-таки она не имела. Как политик, человек трезвого мышления, реалист Маркс понимал, что начинать «сразу со всего» нельзя. У революции есть движение во времени, есть свои первые шаги и последующие. Но я бы не сказал, чтоб проблема начала революции имела для него специальный философский интерес.

Ленин начинает как молодой марксист-ортодокс, но он ортодокс, у которого неясности там, где Плеханову все ясно. У Ленина, подобно Федосееву, за которым он шел вначале, были русские трудности. Для Плеханова падение крепостного права — исторический сюжет; было и прошло. Теперь Россия другая — буржуазная. Для Ленина эта история действует в настоящем, многое определяя собой на будущее. И хотя Ленин говорил о «пережитках», о «гигантских остатках крепостничества», эвристически у него неявным образом нарастал другой вопрос. Тот самый, какой ставил еще перед Марксом Даниельсон. Он говорит: «В России уже есть капитализм, он насажден государством, но что дальше — какова его судьба? Может ли он из привнесенного извне, из деспотически насаждаемого сверху абсолютистской властью, которая обладает возможностями вмешиваться во что угодно в России, — может ли такой рынок стать органикой? Естественный исторический процесс — любимое выражение Маркса. Так вот, спрашивал Даниельсон Маркса, который считал, что коммунизм может прийти только в результате естественно-исторического процесса, — совместим ли капитализм с органикой такого внедрения сверху?

Я не могу сказать, что Маркс дал на это исчерпывающий ответ. Но такой вопрос был вообще непонятен с точки зрения классического марксизма. Если есть буржуазное развитие, то оно тем самым уже обладает всеми ортодоксальными атрибутами: Мир — одно глобальное общество, оно же воплощение «естественного исторического процесса, который…».

Маркс выходил поначалу из положения так (в одном из писем Даниельсону): он говорил, что то, что является на Западе высшим продуктом буржуазного развития — железные дороги и банки, — эти конечные, венчающие буржуазное развитие Запада продукты материальной цивилизации выступают здесь как орудие дезинтеграции всех традиционных первоначальных форм. Процесс дезинтеграции — именно так у Маркса. Это неудачно переводят на русский язык как «разложение», а надо — дезинтеграция, то есть утрата прежней созданной русскими в XVI–XVIII веках целостности имперского крепостнического организма. Где товарно-денежные отношения всегда играли не последнюю роль. В России после реформы развитие капитализма шло вначале преимущественно не в сфере производства, а в сфере обращения. Комбинация железных дорог и банков была стартовой площадкой пореформенного развития. С самыми разными последствиями, причем развитие товарно-денежных отношений и крупной машинной индустрии было только одним из них. Другим последствием стала интенсификация крепостничества и докапиталистической ренты. То, что на Западе венчает инфраструктуру буржуазного развития, в России выступает как инструмент и орудие дезинтеграции. Открытый вопрос — каковой будет новая русская целостность? И будет ли она буржуазной? Может быть, из капиталистической дезинтеграции России, подразумевал Маркс, вырастет какой-то промежуточный ход в коммунистическую цивилизацию?

Хотя вопрос, который ставил Даниельсон, был с точки зрения классического марксизма нелеп, тем не менее Маркс его принял. По-своему его принял и Ленин, конечно, не соглашаясь с Даниельсоном. Когда Ленин пишет «Развитие капитализма в России», какую он проблему решает?

Нетрудно проследить, что одну из глав он написал позже других, и она выламывается из архитектоники его труда: это третья глава. В ней вводится представление о крепостническом помещичьем

хозяйстве, которое дальше будет у Ленина развиваться и расти. В ней возникает тема, которая в будущем станет собственно ленинской: да, в России есть буржуазное развитие.

Капитализм в России уже есть, но есть ли капиталистическая, буржуазная Россия? Ленин отвечает — нет. Ее нет. Капитализм есть, а достроиться до новой целостности естественным путем Россия не сможет — это сделает революция.

Буржуазная революция в России не будет революцией по Плеханову — политической достройкой спонтанно победившего процесса буржуазного развития. Революция в России сделает возможным спонтанное буржуазное развитие в масштабах страны. Только она, доходя в этом до каждой деревни, до самого глухого угла России, создаст тем самым ее принципиально новую целостность. Поскольку это задача революции, то внутри ее самой это может сделать только революционная власть — рождаемая развитием революции и единственно способная сделать ее победоносной. Не только ради политической победы — свержения самодержавия и ликвидации абсолютизма, но и в социальном смысле, то есть ликвидируя российское полукрепостничество.

Понятие «полукрепостнической России» слабо выражает подтекст мысли Ленина — из России, не способной доразвиться до капиталистической целостности, превратить в способную к этому. Ленин постоянно говорит о капитализме свободной конкуренции как о том, к чему уже пришел Запад и к чему должна прийти Россия. Аграрный вопрос у него превращается в вопрос о ликвидации остатков крепостничества и превращается в вопрос о направлении развития и о его модели. О достройке России до целостности гражданского общества, буржуазной цивилизации. Эта совершенно новая буржуазная революция в России по Ленину (если брать революцию, как он говорил, «типа 1789-го или типа 1848 года»), во всемирно-историческом смысле идет на уровне Великой французской революции и в пределах человеческого массива Российской империи и той Азии, что облегает Россию. В евроазиатском масштабе русская революция выполняет роль классической буржуазной революции для неклассических условий развития.

Превращая аграрный вопрос в вопрос выбора типа развития, Ленин приходит к тому, что возникло в голове у Маркса конца его жизни.

У него возникает совершенно новая идея развития. Решение аграрного вопроса создает в ней исходную предпосылку спонтанного естественно-исторического развития России. Эта спонтанность своим ходом не может пробить себе путь — спонтанность вводится. Как капитализм в России первично вводим абсолютизмом, так и свободное буржуазное развитие вводится сверху революцией — в лице революционной власти, которая выступит демиургом спонтанного развития, творцом естественно-исторической эволюции.

В этом парадоксальном нововведении заключены все будущие коммунистические катастрофы — включая коллективизацию и эксперименты Мао. Когда власть, творимая революцией, выступает «демиургом спонтанности», то эта новация невольно может разойтись к своим полюсам. Одним из полюсов станет огромная утопия, питающая порыв миллионов крестьянских масс, а другим полюсом явится гипертрофия возникающей внутри революции власти. Которая из инструмента, предназначенного дать простор развитию, превращается в нечто иное.

Возникает распорядитель развития, который почти изначально, утратив свойство спонтанности, приобретает совершенно другие свойства.

Итак, вопрос о наследстве не может быть поставлен в манихейском стиле как вопрос о хорошем и плохом, о добре и зле. Худшее вырастало из великого, а отход Ленина от Маркса стал причиной того, что марксизм приобрел глобальную силу в соавторах нынешнего Мира. Учись у Тацита смотреть на всю сумму последствий, взятых в их внутренней связи, а не разложенными по плюсам и минусам.

79. 9 января 1905 года. Царский штандарт

— В параллель тому, как Ельцин то ходит на съезд, то не ходит, полезно вспомнить, как случилось в России 9 января 1905 года. Когда Гапон повел людей к Зимнему, он еще никаким агентом полиции не был. Есть подробность этого дела: царь Николай на всякий случай отъехал, и в Питере его не было. Царский штандарт над дворцом положено спускать, когда царь в отъезде — но его намеренно не спустили. Люди шли к царю, будучи уверены, что тот у себя во дворце. Царь поступил как трус и спровоцировал Кровавое воскресенье.