Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством
Шрифт:
160. Волково кладбище как свалка постсоветской истории
— Было когда-то в Петербурге Волково кладбище — крохотное, захолустное, для бедняков. Умер Белинский, денег у него нет, и жалкого нищего похоронили на жалком Волковом кладбище. Как вдруг оно стало пантеоном русской культуры — каждый писатель и поэт хотел быть похоронен там, где лежит Белинский, символ духа России.
Там и у меня есть дорогая могила — Вера Ивановна Засулич, маленький камень, за которым никто не смотрит. А рядом великолепная работа известного скульптора Гинзбурга — памятник Плеханову. Красивый Плеханов, красивый памятник с прекрасными стихами Шелли, любимого покойным. Рядом Вера Ивановна, женщина, без которой Плеханов
На Волковом похоронили мать Ленина. Потом умер муж старшей сестры Анны Ильиничны — Елизаров, его положили рядом. Ленин был на похоронах, есть хорошие кадры, где прикосновение смерти уже у него на лице. Умирает сестра Ленина Анна Ильинична — ее, естественно, хоронят там, где муж.
Но вот пришла великая советская эпоха — покойников достают из могил, свозят вместе и посреди Волкова образуют «фамильное кладбище Ульяновых». Идиотичное по убожеству. Марья Александровна, Анна Ильинична, Елизаров… всех перезахоронили. И теперь говорят — давайте туда, в это убожество, и Ленина перетащим!
161. Шлиссельбург. Врагов прошлого переделать нельзя
— Я побывал в Шлиссельбурге. Крепость, место боя со шведами, потом знаменитая политическая тюрьма в крепости и наконец — место жесточайших боев с немцами во время войны. Знакомому, который там воевал, повезло — рана была слишком тяжелой, и его просто не донесли до места концентрации раненых, откуда всех забирали в тыл. Как вдруг немцы пошли в атаку, наши во встречный бой — и танки шли в бой по своим раненым.
Истинно великие исторические руины. Всех молю, уважайте свои руины — нет! Приехал, а там даже не заповедник, только охранная зона. «Мы здесь, — говорит мне начальник с торжественным видом, — восстанавливаем царские тюрьмы!» Вот, пожалуйста, уже восстановили ту, где сидели члены «Народной воли». Вхожу — все блестит краской, тюрьма как свежепостроенная, в ожидании партии зэков.
Абсурд же! Я спрашиваю: «А где тут лежит Грачевский?» Он не знает. Был такой жертвенный рабочий-народоволец. Народовольцев засадили в крепость надолго, и о них все забыли. Их не выпускали даже гулять. Грачевский облил себя керосином и сжег — тогда женщинам разрешили прогулки. Но женщины отказывались от привилегии, пока не приказали выпускать и мужчин.
Подхожу к стене — доска красного мрамора: «На этом месте казнен (среднего размера буквы): Александр Ильич Ульянов (большими буквами): Брат Владимира Ильича Ленина».
Я говорю — слушайте, а вам вообще известно, кто кому старший брат? Директор даже не понял моей фразы! Это же оскорбительно: Александр Ульянов — геройский парень, на суде взял всю вину на себя и был казнен с четырьмя товарищами за покушение на царя. Был марксистом, но считал, что сперва надо выполнить долг совести: наказать того, кто казнил предшественников. Только пройдя через жертву, так он верил, марксисты вправе отклонить взгляды предшественников-народовольцев. Сейчас никто не излагает его мотива, нет — но важно, что у него брат Ленин! Я интересуюсь: а как вы установили, где именно его повесили? Говорит: не знаю, тут доска смотрится красивей. Выходим из крепости, видим величественное и страшное свинцовое Ладожское озеро, почти море. А на берегу скромный белый столбик, где перечислены все повешенные: эсеры, народники, анархисты, марксисты… Я ему говорю: «Так вот же! Почему вам так не сделать?» — «Но это же не будет смотреться!» Зато триумфальная доска красного мрамора — здесь повешен брат самого Ленина. Этих людей переделать нельзя — они враги прошлого. Должны прийти какие-то другие люди.
162. Отказ от советского прошлого в порядке подчинения. Гибель утопии братства
— Почему с такой легкостью советское население отказалось от советского прош лого?
— Мне
— Неужели самая благородная из утопий, утопия человеческого братства, погибла в дрянной Панджширской долине?
— Я у старых большевиков расспрашивал, что значило на войне быть пораженцами? Они отвечали — братание!
— Братание сегодня считают коварной спецоперацией немецкого Генштаба.
— Полная чепуха, фронтовые братания известны давным-давно. О них Лев Толстой знал в Крымскую войну. Мы сегодня уже не в состоянии подняться на их уровень. Хотя вроде бы нам следует быть капельку выше. Я не верю, что из жизни людей уйдут цель и утопия братства. Вопреки очевидности — хотя что сегодня очевидно? — я все-таки мыслю планетой дома. Для меня прежняя коммунистическая парадигма планеты-дома рухнула. Но я не уверен, что она рухнула раз и навсегда, в этом вам предстоит разбираться. Есть циклы, возвраты, сложные неугасшие чувства, которые вспыхивают в неподходящий момент. Да, отмирает коммунистический мир с его заявкой на универсум, и одновременно в долгих конвульсиях и в крови отмирает Мир, созданный Европой Запада, — мир национальных членений и разделений. Две судороги пошли навстречу одна другой, как две волны-убийцы.
Будущее, если только оно будет, — это какая-то сложная, трехступенчатая организация, где каждая ступень будет проекцией Мира миров. Маленький, обозримый чувством мир ближних людей. Мир жизнеспособных полнокровных стран и их группировок. И нечто еще, обнимающее всех по неясному мне принципу — не Объединенных Наций, а скорей параллельных глобальных структур, входящих в определенного рода связи друг с другом. Глобальных структур правительств и государств, плане тарных сплетений «невидимых колледжей», коалиций меньшинств, структур экологической регуляции и контроля. Такое переплетение сил потребует новых совершеннейших систем учета мнений. Каких именно — я не знаю.
Но в отношении фундаментальных жизненных возможностей люди должны не выравниваться, а стать глубоко разными. В сфере духа воздвигнется своя иерархия сложных несовпадений. Нельзя строить разные миры, в которых живет человек, на едином универсальном принципе. Каким бы ни был тот принцип — европейский либерализм, советский коммунизм или американский триумф победителей.
163. Мои причины гордиться советским человеком. Обыски, лагеря и блокада Ленинграда
— Вещи сугубо разнопорядковые оставляют иногда одинаково сильный след в сознании. Так соединились во мне «Авессалом, Авессалом!» Фолкнера с фразой молодой следовательницы прокуратуры при обыске, сказанной мне полушепотом. Кончался мой первый обыск. Гэбэшники вышли в коридор, унося мешки, набитые моими рукописями, а молодая женщина-следователь задержалась, собирая протоколы и карандаши. Мосгорпрокуратура была только прикрытием для КГБ, хотя формально ее именем велось дело вашего журнала («Поиски». — Г. П.). Следовательша просто вела протокол. Пришли они ко мне в восемь утра, а ушли в десять вечера, все это продолжалось четырнадцать часов. Следователь позвонила маме — забери мальчика из детсада, я задержусь на работе. Парни уже вышли в коридор, а я, сидя в кресле, листал «Авессалом, Авессалом!» в ожидании финала, которым мог стать арест. И тогда эта женщина, опустив голову, вдруг еле слышно сказала — простите нас, если можете.