Третьего тысячелетия не будет. Русская история игры с человечеством
Шрифт:
Пастернак говорит: «Я смотрел в окно, и казалось, что я вижу его как длинную тихую улицу, вроде Поварской». В этом месте у читателя возникает впечатление некоего пункта безумия… «И там, в конце этой улицы, стоит наше государство, великое и неслыханное. Великое в своей неслыханности. И ждет. Кого? Его! Потому что среди всего гражданства, понуждаемого волей или неволей, он единственный был простой гражданин этой гражданственности».
Ну что скажешь, врет нам Пастернак, что ли? Я потрясен этим местом. Подумал, как мне выразить ту жизнь как простое утраченное? Великую возможность,
Вот трагедия нерешаемых проблем, и человека меряют высотой нерешаемого для него.
166. Homo soveticus по Мамардашвили и без него
— Есть некоторые тексты, вот как мы с тобой сейчас обсуждали «Охранную грамоту», — понимаешь, почему я рассказал тебе? Чтобы затвердить в сознании, а сейчас вспомнил — мы же обсудили это, да?
— Про уровень нерешаемой эпохой задачи?
— Да, уровень нерешаемых задач. Эпохи бывают выше или ниже по этому уровню нерешаемости. И кто доказал, что советская была ниже? Термин «Гомо Советикус» — кошмарная ложь.
— Да. Так можно говорить либо в чаадаевской версии, отклоняя советское с попыткой из него выскользнуть, либо в варианте Зиновьева — на уровне свифтовски-уничтожающего отрицания советского с надеждой его спасти.
— Мераб мог быть поставлен в первый из этих рядов. Он никогда не был тем, чем были его друзья. В шестидесятые годы в СССР был какой-то философский конгресс, приехал Альтюссер. Он послушал-послушал все это и говорит Мамардашвили: Мераб, что это вообще такое? Кто эти люди? Почему ты меня не предупредил? Но когда он начинал объяснять себя, все сводилось к нескольким основаниям. Первое основание, конечно, Гомо Советикус. Такое отвратительное существо, которое даже назвать «гомо» — значит оскорбить предшественника!
С другой стороны, Мераб из людей, которые стойко не вписывались в среду. Стойкость была в том, что они не вписывались, но продолжали думать и искали источники для стоического невписывания. Тут у него и появляется Марсель Пруст, потому что немцы, естественно, для этого не годятся. Скрыто директивный момент в классической немецкой философии присутствует всегда.
— Она разрабатывает процедуры вписывания в сущее, в широком смысле, не обязательно в государство. Мамардашвили был для меня человек вписанный, только вписанный чуть иначе. Все они для нас были в принципе вписанной генерацией. И в моих глазах не имели прав на оценки такого рода по отношению к советским людям.
— Да, совершенно верно. Это очень важный момент. Потому что хочется еще раз, собравшись с силами и выйдя за рамки ностальгий, держась своей линии, хочется все-таки действительно понять — что это были за люди, советские?
167. Отличие советского человека от нацистского: социальное бескорыстие
— Самое трудное для понимания сегодня — природа советского соучастия. Несмотря на все параллели между нацистским и нашим вариантом оставалось глубинное различие. Не в степени добровольности — добровольность соучастия была и там, и у нас. Не в том, что у немцев нарастающе присутствовал шовинистический, расистский компонент. Он и в Германии не был единственным;
Отличие нацистского человека от советского можно неточно определить словом бескорыстие. И тут и там — честолюбцы, карьеристы; и не у каждого фашиста был расчет поживиться чужим и насладиться хрустом мыслящих костей. Но социальное бескорыстие составляло существенное отличие советского человека от фашиста.
Удельный вес бескорыстной сопричастности питался ностальгической романтикой и поисками эталона — чем была революция и гражданская война для старшего поколения, — отличие важное, миновать его нельзя. Процесс формирования замкнутой в себе правящей верхушки, поднявшейся на запустении русских земель и насилии, едва начинался, когда был оборван войной. Война поставила нас всех в экстремальные условия. Она способствовала жесткому отбору в среде управляющих и командующих, которые головой отвечали за происходящее. И они вдруг становились независимыми, а иные даже бескорыстными людьми.
168. Метафизика лагерей в СССР и Германии. Советский криптонацизм и российское историческое невежество
— И сверх этого единственная на свете взаимность опыта лагерей уничтожения. Опыт лагеря входит в метафизику, в самое бытие советского и немецкого существований. Но и лагеря были разные! Сталинская система не дошла до ликвидации евреев как таковых, превзойдя немцев в уничтожении своих, советских людей. Вывернутый наизнанку человеческий смысл лагеря — то, что вошло в советскую жизнь непосредственно. Делая наши страны по сродству трагического опыта, может быть, сомасштабно единственными на свете.
У русских, бесспорно, нет той вины перед евреями, как у немцев при Гитлере. Зато и сознание ответственности у советского общества сильно занижено по сравнению со степенью причастности к советскому самогеноциду. Еще меньше понято, как эта ответственность сопряжена со смыслом нашего бытия. Это все еще неясно для человека с гуманными наклонностями и с либеральной доминантой сознания. Отсюда внезапность выбросов у нас чего-то, как выразился однажды Григорий Померанц, криптонацистского.
Неготовность сознания к опознанию и противодействию тому, из чего растет криптонацизм, от непроработки своего невероятного опыта. Будучи запечатлен русской культурой на высотах человеческого духа, опыт не перешел в обыденное сознание, где смог бы стать поступком. Россия — круглая невежда в отношении своего же опыта и своей исторической страшной судьбы.
169. Советское сопротивление повседневностью. Власть над душами, Солженицын и Порфирий Петрович
— В чем же отличие советского «криптонацизма» от просто фашизма?
— В особой природе советского сопротивления. Советское сопротивление — это сопротивление повседневностью. Человеку противостоит не национальное государство, а власть над душами. При нацизме еще можно было противиться именем национального права. У нас сопротивляются только отчаянным бунтом — либо именем человеческого самостоянья. Теплом постели, фронтовым письмом-треуголкой, конвертиком этим жалким. Здесь надо вписать еще многое, чтобы истинно войти в нашу драму и возвыситься до нее.