Третейский судья
Шрифт:
— Так все худо?
— Если оглянуться на историю, бывало хуже.
Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:
— Раз так обстоит дело, наш главный интерес — новый приезжий иностранец.
— Наружное наблюдение установлено.
Наружное наблюдение, проще наружка, а еще проще — слежка — штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену — подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с
Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполнителей, чтобы «объект» не засек «хвост». Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока «хвоста» не замечает.
Он подходит к юрисконсультации.
— Меня ждет Валентина Николаевна, — бросает дежурному.
Валентина Николаевна предупредительно встает навстречу ему, просит садиться.
— Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведения несколько огорчительные.
Она справедливо полагает, что человек, разыскивающий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.
Коваль молча вопросительно смотрит.
— Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.
— Когда?
— В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.
Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; может быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече — самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.
— Теперь о ее сыне, — продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. — Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок — сейчас уже молодой человек — не знаю, известно ли вам, — он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, — она передает Ковалю адрес. — Такое невеселое учреждение.
«Психоневрологический интернат», — читает Коваль и лезет за деньгами.
Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.
Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится «своими словами», не по уставу.
Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:
— Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.
Ставит вторую свечу:
— Это за Любу. Прости меня, Люба…
Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.
Возвратился с третьей свечой.
— Упокой, Господи, убиенную Веронику… — и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.
И снова Коваль идет по набережной Яузы.
Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника.
Стоит долго, дав волю воспоминаниям.
Видит ее — юную, радостную, любящую. Видит последний день — как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом «отпаде», видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица бездыханной Вероники.
До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась — другая, конечно, и чужая, но такая похожая…
На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими «Жигулями».
Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.
— Знаешь, — говорит Знаменский. — Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовница… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.
Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.
— Знаешь, — говорит он, — не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…
Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталинских домов. Квартиру получали еще его родители.
На кухне он, засучив рукава, организует скорую нехитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту накрывает тут же стол.
— До чего приятно посидеть на кухне, — приговаривает он. — Без малейших церемоний.
Знаменский достает початую бутылку.
Томин открывает дверцы кухонного шкафа.
— Берем стопки или стаканы?
— Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.
— Ага, помню.
Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски — с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы — животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.
— Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, — говорит Томин. — Мы позволим себе по шестьдесят пять, — он ставит на стол рюмки нужного калибра.
Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров — будь здоров».
Разговор крутится вокруг тех же тем:
— Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, — докладывает Томин. — Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был — кто? Мокрый, Паша! Оценил?