Третий рейх изнутри. Воспоминания рейхсминистра военной промышленности. 1930–1945
Шрифт:
Шталь надеялся, что вскоре сможет достать один из традиционных отравляющих газов. Еще во время строительства рейхсканцелярии я познакомился с Хеншелем, главным инженером по эксплуатации здания. Я предложил ему заменить старые воздушные фильтры, поскольку Гитлер не раз жаловался на спертый воздух в бункере. Я даже не надеялся на удачу, но Хеншель тут же приказал демонтировать систему фильтрации воздуха, и бункер остался без защиты.
Однако, если бы нам и удалось немедленно достать газ, ничего бы не получилось: когда через несколько дней я нашел предлог для инспекции вентиляционной шахты, оказалось, что ситуация изменилась. На крышах всего комплекса появились вооруженные часовые-эсэсовцы и мощные прожекторы, а на месте вентиляционной решетки – трехметровая труба. Я в ужасе решил, что мой план раскрыт, но причина была в другом. Во время Первой мировой
По правде говоря, я даже испытал облегчение. Три или четыре недели обуреваемый страхами, я жил в ожидании неминуемого разоблачения. Мне казалось, что мои намерения легко читаются на моем лице. Эта навязчивая идея была вполне оправданна, ведь после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года стало ясно, что все заговорщики подвергают риску и свои семьи, то есть я ставлю под удар свою жену и всех шестерых детей.
Строительство вентиляционной трубы разрушило не только мой конкретный замысел – сама мысль об убийстве ушла так же быстро, как и появилась. Теперь я считал, что моя миссия состоит не в уничтожении Гитлера, а в разрушении его зловещих планов по превращению Германии в выжженную землю. Это снимало и тяжкий груз с моей души – ведь я не избавился от прежних чувств к Гитлеру, хотя и готов был бросить ему вызов. Пристрелить его я никогда не смог бы, ибо до самого последнего дня его гипнотическое воздействие на меня не потеряло своей силы.
Мое смятение доказывается и тем, что, несмотря на понимание аморальности поведения Гитлера, я не мог подавить душевную боль при виде неумолимо приближавшегося конца человека, прежде столь уверенного в своей непогрешимости. Гитлер вызывал во мне омерзение, жалость и преклонение одновременно.
К тому же я испытывал страх. В середине марта, когда я счел необходимым послать Гитлеру доклад на запрещенную тему проигранной войны, я решил сопроводить его личным письмом. Я воспользовался зелеными чернилами, что было прерогативой министра правительства. Рука моя дрожала. И нельзя назвать чистой случайностью тот факт, что для черновика я взял лист бумаги, на обороте которого моя секретарша напечатала цитату из «Майн кампф», причем на специальной машинке с крупным шрифтом, используемым для депеш Гитлеру. Таким образом я пытался напомнить Гитлеру о его собственном призыве вовремя остановить обреченную на поражение войну.
«Я не могу не послать вам эту докладную записку. Как имперский министр вооружений и военной промышленности, я вижу в этом свой долг перед вами и немецким народом. – Я поколебался и переписал предложение, поставив немецкий народ на первое место и выразив уверенность в неминуемости кары. – Я прекрасно сознаю, что меня ждет суровое наказание за это письмо».
На этом месте случайно сохранившийся черновик обрывается. Последнее предложение я зачеркнул. В новом варианте я отдавал свою судьбу в руки Гитлера: «…возможно, меня ждет суровое наказание».
29. Роковой конец
В конце войны меня отвлекала и успокаивала лишь активная деятельность. Дела министерства я оставил Зауру – все равно военная промышленность постепенно разваливалась [300] . Однако я старался как можно чаще встречаться с промышленниками: необходимо было обсуждать назревшие проблемы перехода к послевоенной экономике.
План Моргентау [301] позволил Гитлеру и партии провозгласить: в случае военного поражения немецкий народ обречен на гибель. Многие поверили, но мы видели наше будущее в ином свете. На оккупированных территориях Гитлер и его прихвостни претворяли в жизнь те же идеи, что были обозначены в плане Моргентау, но гораздо более страшными методами. Однако опыт доказал: несмотря на все старания оккупационных властей, промышленность Чехословакии, Польши, Норвегии и Франции возрождалась, поскольку соблазн использовать их промышленный потенциал для наших нужд оказывался сильнее маниакальных идей самых ортодоксальных идеологов. А как только начинается возрождение индустрии, возникает необходимость укреплять экономический фундамент – кормить и одевать людей, платить им зарплату.
300
Я предоставил Зауру и право отчитываться
301
Моргентау Генри – министр финансов США в 1934–1945 гг. План Моргентау (1944) – послевоенное расчленение и децентрализация Германии. (Примеч. ред.)
Во всяком случае, именно так развивались события на оккупированных территориях, и, как мы полагали, главной предпосылкой для повторения этого процесса в Германии было максимально возможное сохранение промышленного потенциала. К концу войны, в особенности после отказа от покушения на Гитлера, я бросил все свои силы на спасение экономики, невзирая на трудности и идеологические и националистические пристрастия. Но, поскольку это шло вразрез с официальной политикой, мне приходилось все больше лгать и выкручиваться. В январе 1945 года на одном из оперативных совещаний Гитлер протянул мне обзор иностранной прессы и, сверля меня взглядом, возмущенно спросил:
– Если помните, я приказал уничтожить все французские предприятия. Как же так получилось, что за несколько месяцев объем производства уже приближается к довоенному уровню?
– Может быть, это чистая пропаганда, – спокойно ответил я. Поскольку сам Гитлер не пренебрегал подобными пропагандистскими акциями, вопрос был исчерпан.
В феврале 1945 года я снова летал на нефтеперерабатывающие заводы Венгрии, в пока еще удерживаемый нами угольный район Верхней Силезии, в Чехословакию и Данциг. Везде, где я побывал, мне удалось заручиться обещаниями представителей моего министерства следовать выработанному нами курсу, да и генералы с пониманием отнеслись к моей деятельности.
В Венгрии я увидел кое-что весьма любопытное: у озера Балатон концентрировались дивизии СС, которые Гитлер намеревался бросить в крупномасштабное наступление. Поскольку план этой операции держался в строжайшем секрете, странно было смотреть на нашивки, выдававшие принадлежность солдат и офицеров к элитным соединениям. Но еще фантастичнее этой демонстративной подготовки к «внезапному» удару была вера Гитлера в то, что несколькими бронетанковыми дивизиями можно сбросить советскую власть, укрепившуюся на Балканах. Гитлер не сомневался: народы Юго-Восточной Европы всего за несколько месяцев успели устать от советского правления. Впав в отчаяние, он убедил себя в том, что достаточно добиться лишь начальных успехов и ситуация в корне изменится: вспыхнут народные восстания, и, объединенные общей целью, мы победим большевистского врага. Фантастика!
В Данциге я заехал в штаб Гиммлера, в то время занимавшего пост главнокомандующего группой армий «Висла». Штаб размещался в комфортабельном, специально оборудованном поезде. Мне случилось присутствовать при телефонном разговоре Гиммлера с генералом Вейссом. Все доводы Вейсса о необходимости оставить безнадежные позиции Гиммлер обрывал одной и той же фразой: «Я дал вам приказ, и вы головой отвечаете за его выполнение. Если позиции будут оставлены, я лично призову вас к ответу».
Посетив на следующий день генерала Вейсса, я узнал, что позиции были оставлены еще ночью. Вейсс явно пренебрег угрозами Гиммлера. «Я не намерен заставлять свои войска выполнять безумные приказы и нести неоправданно большие потери. Я делаю только то, что возможно». Угрозы Гитлера и Гиммлера переставали действовать на командующих. В ходе той же поездки я просил министерского фотографа снимать бесконечные вереницы беженцев, в панике рвущихся на запад. Когда-то Гитлер отказался рассматривать подобные фотографии, и теперь история повторилась: он снова оттолкнул снимки, но без раздражения, словно покорившись судьбе.
В Верхней Силезии я встретил генерала Хайнрици, разумного командира, с которым в последние недели войны у меня установились доверительные отношения. Тогда, в середине февраля, мы решили сохранить железнодорожные магистрали, необходимые в будущем для доставки угля в Юго-Восточную Германию. Вместе мы посетили шахту в окрестностях Рибника. Хотя шахта оказалась в непосредственной близости от фронта, советские войска не пытались помешать ее работе. Казалось, что и враг с пониманием относится к взятому нами курсу. Польские шахтеры приспособились к изменившейся ситуации. Они работали с прежней отдачей, в некотором смысле платя нам за обещание сохранить их место работы, если они воздержатся от саботажа.