Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945

Лессер Йонас

Генрих Манн, который всегда был критиком эпохи Вильгельма, в 1910 году сравнил Германию и Францию в своем блестящем очерке. Франция, писал Манн, может гордиться своими мыслителями и писателями, которые – от Руссо до Золя – противопоставляли себя власти и учили нацию «сомневаться в силе государства». Там, во Франции, «дух не был бледным призраком, он пребывал с нами, с людьми. Но никто никогда не видел, чтобы сила германской нации использовалась для превращения знания в политические деяния. Мы мыслим дальше, мы мыслим до границ чистого разума, доходим до «ничто», а в это время нацией управляют с помощью Божественного провидения и кулачного права. Зачем нам что-то менять? У нас нет великой нации, у нас есть только отдельные великие люди». После начала Первой мировой войны Генрих Манн остроумно избрал новый способ критики своей страны, охваченной военным угаром, и предсказал ее поражение. В начале войны Манн опубликовал изящное эссе о Золя. Это было политическое обвинение, которого не заметила строгая, но безграмотная немецкая цензура. Манн говорил о Франции и Наполеоне III, но в действительности имел в виду кайзеровскую Германию. Манна хорошо поняли многие почитатели его предвоенных сатирических романов и очерков. Манн называл кайзеровскую Германию «самой бесстыдной и неумеренной из всех стран», ее банкиров и промышленников – «столпами

династии, которые поддерживают ее, пока она поддерживает их махинации», а офицеров – людьми, пошедшими на войну исключительно за свои привилегии. Манн пророчествовал: «Страна, построенная исключительно на силе, а не на свободе, справедливости и истине, страна, понимающая только приказ и его выполнение, не может одержать победу, даже если начинает войну, располагая огромными силами. Порочность всякого правительства ведет нацию к краху. Демократия станет даром нашего поражения». В предшествовавшие Первой мировой войне годы Генрих Манн написал исполненный горького сарказма роман «Верноподданный», опубликовать который смог только в 1919 году. Жизнь военных в Германии, говорил Генрих Манн, «сокрушает всякое личное достоинство. Попадая в казарму, вы немедленно становитесь ничтожной вошью, сырым материалом, из которого безграничная чужая воля лепит то, что ей угодно». Молодые националисты вслед за кайзером говорят о «подрывной деятельности» и «внутреннем враге», говорят, что «ворчуны и недовольные могут убираться прочь». Они согласны с тем, что «еврейский либерализм – это предтеча социализма и что германские христиане должны примкнуть к (антисемитскому) придворному проповеднику Штёкеру». Герой романа верноподданный Дидерих Гесслинг еще в начальной школе получает удовольствие оттого, что «распинает» единственного в школе еврейского мальчика. «Руку Гесслинга направляло само христианство». Он защищает «наши самые священные ценности», он собственноручно расправляется с социал-демократами, «сокрушает каждого, кто становится на его пути» и ведет «вас к славному будущему». Он говорит о «немецкой порядочности и нравственности», о «немецкой верности», о «самоотверженном идеализме – привилегии немцев». Он говорит, что «германизм – это культура», что «быть немцем – это значит быть объективным», что весь мир завидует нам, «потому что у нас есть кайзер» и что только мечом можем мы сохранить наше положение в мире. Он солидарен с кайзером в его ненависти к Англии.

Теперь, для контраста, покажем, как вели себя во время Первой мировой войны кайзеровские пасторы и профессора. Придворный капеллан Генс уверял кайзера в том, что Германия сражается за протестантизм и что немцы – избранный Богом народ. Профессор Фридрих Майнеке утверждает, что война была навязана невинной Германии «по вине других. Зависть и ненависть Запада ждали своего часа, чтобы подло напасть на нас». Великобритания завидовала Германии из-за «плодов нашего трудолюбия, и, чтобы прикрыть свою зависть, британцы говорили о нашей агрессивности. Если мы покорим их, то покорим не только ради себя самих, но и для блага всего человечества». Университетские профессора кайзеровской Германии опубликовали манифест: «Мы полны негодования в связи с попытками врагов Германии вбить клин между тем, что они называют духом немецкой науки, и тем, что они называют прусским милитаризмом. Дух германской армии – это дух немецкого народа. Они едины, и мы часть этого целого. Мы убеждены, что спасение европейской культуры зависит от победы германского милитаризма». Профессор Эдуард Мейер патетически восклицал: «Если Германия и Австрия проиграют эту войну, то хозяйничать в Европе будет Россия». Германия, таким образом, борется за «спасение цивилизации от славянских орд».

Профессор Онкен говорил о «секретной британской политике, направленной на поражение экономического конкурента и его ограбление. Британцы рассматривают эту войну как выгодный бизнес». Профессор В. Франц назвал Россию и Великобританию агрессорами. Россия, говорил он, всегда была склонна к авантюрам и алчным захватам, а Великобритания стала союзницей России для того, чтобы уничтожить германскую промышленность и внешнюю торговлю. Он презрительно отзывался о британском ханжестве, самодовольстве, национальной гордыне, циничной и бесстыдной лживости. «Мы считаем всю британскую нацию полностью ответственной за эту агрессивную войну, – восклицает Франц. – Нынешняя война доказала, что германская культура намного превосходит современную британскую культуру». Х.С. Чемберлен в 1917 году назвал немцев «нацией мыслителей и поэтов» и был уверен, что история назовет их «нацией героев и изобретателей». Англичан, утверждал он, неверно называют свободной нацией, это немцы – «нация свободных, правдивых и порядочных людей. Разные группы арийской расы были всегда фундаментальными идеалистами».

Когда германское наступление осенью 1914 года было остановлено на Марне, старый фельдмаршал Хеслер сказал, что войну можно считать проигранной, а генерал Мольтке сказал это лично кайзеру. Но когда немцы внимали предостережениям? Они продолжали сражаться, а в первые месяцы 1917 года начали неограниченную подводную войну. Разумные люди уже тогда говорили о недопустимости этого шага. Посол Германии в Вашингтоне граф Бернсторф убеждал свое правительство отказаться от разбоя подводных лодок, ибо это неминуемо приведет к вступлению в войну Соединенных Штатов. Профессор Макс Вебер разослал предостерегающий меморандум министру иностранных дел и лидерам политических партий – но тщетно, его никто не пожелал слушать. Людендорф и пангерманисты продолжали упрямо гнуть свою политическую линию.

В начале войны германские политики и генералы вовсю грезили об огромных территориальных приобретениях и мечтали о «мире с позиции силы», о «мире Гинденбурга». Пангерманисты под руководством своего вождя Класса еще в 1914 году составили список будущих аннексий. Националист и крупный промышленник Гугенберг говорил в 1915 году кайзеру, что Бельгию ни под каким видом нельзя отдавать даже в обмен на новые колонии, ибо Бельгия и Северная Франция исключительно важны для германской промышленности. Что же касается Востока, то там Германия хотела приобрести обширные сельскохозяйственные угодья, чтобы прокормить растущее население промышленных областей. Крупп, Стиннес, Тиссен, Кирдорф, Штреземан, Людендорф, Тирпиц и многие другие генералы придерживались того же мнения. Генерал Гренер уже в 1916 году считал, что в лучшем случае война может закончиться вничью. Протрезвевший в ходе войны профессор Фридрих Майнеке заявил в 1917 году: «Политика завоеваний и насилия, проводимая консерваторами, пангерманистами и горячими головами из партии отечества, должна вылиться в подавление стремления нации к политической свободе и в установление военного деспотизма. Это очень серьезная опасность, каковой мы должны всеми силами остерегаться. Насильственная внешняя политика приводит к насилию и в политике внутренней». Как всегда,

предостережения разумных немцев не были услышаны. Правда, уже в конце 1916 года кайзер делал робкие попытки нащупать возможность заключения мира, но, так как он не сделал ни одного конкретного предложения, все его попытки закончились ничем.

Когда осенью 1917 года рухнул русский фронт, немецкие поборники аннексий решили, что их мечты о натиске на Восток стали явью. Русские предложили мир без аннексий и контрибуций, и с таким миром были согласны партии католиков и социалистов. Но правые партии придерживались иного мнения, и еще меньше был согласен с ними Людендорф. Они были полны решимости отрезать от России изрядный кусок. Свои притязания правые прикрывали предлогом самоопределения наций. Переговоры затянулись, к полному отчаянию австрийского министра иностранных дел графа Чернина. В Вене начинался голод, и поставки зерна с отторгнутой Украины могли помочь предотвратить надвигавшуюся революцию. Быстрое заключение мирного договора, кроме того, позволило бы Людендорфу перебросить высвободившиеся на Востоке армии на Западный фронт, улучшив там положение на предстоявшие трудные месяцы. Но Людендорф был непреклонен и требовал от России безоговорочной капитуляции. Когда Кюльман спросил Гинденбурга, зачем он с такой настойчивостью добивается территориальных уступок, фельдмаршал ответил: «Я хочу обеспечить свободу маневра нашего левого фланга в будущей войне против России». Русские были вынуждены принять небывало тяжелые условия и 3 марта 1918 года подписали договор.

Кюльман не так невинен, как хочет казаться. 3 декабря 1917 года он говорил кайзеру о необходимости оторвать Россию от западных союзников. Для этого он занялся подрывной деятельностью в русском тылу, поддерживая большевиков и посылая им деньги по различным каналам. Когда союзники отвернутся от России, говорил Кюльман кайзеру, она обратится за помощью к Германии. Кайзер согласился с умным министром иностранных дел, и Людендорф, как это хорошо известно, разрешил Ленину покинуть Швейцарию и проехать через Германию в Россию в опломбированном вагоне. Профессор Фёрстер, который в то время уже эмигрировал из Германии и жил в Швейцарии, сказал немецкому послу в Берне, что это безумие Людендорфа однажды обрушится на головы немцев. «Если бы этого не случилось, – говорит сегодня Эдвард Крэнкшоу, – то в России не было бы большевизма, не было бы ни Ленина, ни Сталина, как не было бы в Германии Ульбрихта».

Обратимся теперь к знаменитым четырнадцати пунктам президента Вильсона, о которых немцы сложили массу вводящих в заблуждение легенд. В Германии и Австрии ответы на предложения Вильсона были опубликованы в конце января 1918 года. Австрия приняла его предложения; Германия, верная своей политике войны до конца, отклонила все попытки Запада «вмешаться» в восточные дела Германии и уклонилась от прямого ответа в отношении Бельгии. Немцы все еще были уверены, что смогут одержать победу на Западе после урегулирования дел с Россией. 11 февраля Вильсон обратил внимание немцев на их собственную резолюцию от 19 июля 1917 года, в которой торжественно провозглашался мир уступок, исключающий аннексии и контрибуции. Когда же рейхстаг одобрил диктат Брест-Литовска и Бухареста, Вильсон в апреле 1918 года заявил, что принимает вызов. 27 сентября 1918 года он повторил немцам, что после заключения мирных договоров в Бресте и Бухаресте Германия не получит мира в результате переговоров. Теперь он, Вильсон, знает, что немцы не имеют ни малейшего понятия ни о чести, ни о справедливости. Это надо особо подчеркнуть, ибо немцы и сегодня лгут, что Вильсон предал их, и эта ложь прочно засела в немецких головах до сего дня. Джордж Кеннан напомнил нам (и его слова были несколько лет назад переведены на немецкий язык), что Версальский договор стал следствием поведения немцев в Бресте. Однако в умах немцев в период с 1918 по 1933 год сложилось впечатление, что германская история началась с Версальского договора, как будто до него не было ничего. Так же как в умах сегодняшних немцев прочно укореняется мысль о том, что история Германии началась в 1945 году. Немцы всегда присваивают себе привилегию делать, что им заблагорассудится, но никогда не принимают на себя ответственность за содеянное.

Карл Краус, который, по его словам, вел непримиримую тридцатилетнюю войну против австрийской и немецкой ментальности, не прекращал ее и во время Первой мировой войны. В то время, когда сбитые с толку австрийцы и немцы, ликуя, были уверены в победе над коварным Альбионом (Боже, покарай Англию!), Краус говорил, что после 1 августа 1914 года он поверил только в одно: в то, что мир превратился в гигантский ком грязи. Развязанная война была величайшим преступлением за всю историю человечества, войной воров и убийц, отпетых кретинов. Единственный, кто произнес правдивые слова об этой войне в самом ее начале, – один русский министр, сказавший: «Эта война – сплошное бесстыдство». В начале октября 1918 года Краус писал: «Вера, за которую до последнего дыхания цеплялись люди и лошади, вера в то, что – вопреки Небу – мир будет спасен германцами, ныне похоронена. Теперь есть надежда, что мир будет спасен от германцев». «Наши противники требуют сдачи германской артиллерии. Это безумие. Единственным логичным требованием стало бы требование сдачи германского мировоззрения». О себе Краус сказал: «Если вы не хотите придавать положительного значения двум тысячам страниц военных номеров моего «Факела», то вам, по крайней мере, придется признать, что изо дня в день я легко опровергал самые мерзкие измышления власти, видел истину во лжи и право в бесправии, разум в безумии». Вслед за этим Краус цитирует слова Горацио из «Гамлета»:

Я всенародно расскажу про все Случившееся. Расскажу о страшных, Кровавых и безжалостных делах, Превратностях, убийствах по ошибке, Наказанном двуличье и к концу — О кознях пред развязкой, погубивших Виновников… [5]

Германское мировоззрение, о котором Краус говорил в 1918 году, расцвело пышным цветом в период с 1918 по 1933 год. Краус стал свидетелем этого расцвета и ответил на него замечательным эссе в триста страниц «Третья Вальпургиева ночь» (Die dritte Walpurgisnacht). Он умер в 1936 году. Когда в 1938 году Гитлер вступил в Вену, его подручные снесли дом, в котором жил Краус, и уничтожили все хранившиеся там рукописи. Австрийский поэт Бертольд Фиртель, находясь в изгнании в Америке, написал в 1941 году четверостишие, в котором говорилось: «Ты с самого начала предвидел ужас, материализовавшийся [в 1933 году]. Ты видел его приближение, когда его не замечал никто, потому что мучивший тебя кошмар был глубже, чем у всех других».

5

Перевод Б.Л. Пастернака.