Третий рейх: символы злодейства. История нацизма в Германии. 1933-1945

Лессер Йонас

13. Литературные подстрекатели и литературные провидцы

Интеллектуалы, писатели периода от 1918 до 1933 года, тоже разбились на два враждебных лагеря. Освальд Шпенглер в «Закате Европы» предсказывал выход на политическую арену неоформленных сил, лишенных традиций, новый цезаризм с превращением демократии в диктатуру, с заменой поэзии и литературы технологиями. Великие индивидуальности – «научно» предсказал Шпенглер – будут править «слабохарактерными феллахами, обращаясь с ними как с убойным скотом». Мы либо должны желать неизбежного, либо не желать вообще ничего. Томас Манн едко отзывался о его пессимизме, фатализме и нигилизме, называя Шпенглера снобом, «обычным пораженцем человечества, строившим из себя пророка», подбрасывая публике «злобный догматизм и ненависть к будущему человечества». Это обвинение нельзя считать чрезмерно сильным, ибо «пророк» предсказал не только падение Европы, но и подъем России. С мрачным и странным удовлетворением Шпенглер констатировал: «Нас ждет судьба Древнего Рима, который был варварским, дисциплинированным, практичным,

протестантским, прусским. Те, кто не понимает, что с этим роком ничего невозможно поделать, что мы должны либо полюбить его, либо совершенно разочароваться в будущем и в жизни, те, кто до сих пор носится с провинциальным идеализмом и стилем прошлых эпох, должен оставить всякую надежду понять и творить историю. Если под впечатлением моей книги люди нового поколения обратятся не к музыке, а к технике, не станут художниками, а пойдут служить на флот, займутся не эпистемологией, а политикой, то они сделают именно то, чего я от них хочу, и, поверьте, нельзя пожелать ничего лучшего».

В книге «Пруссачество и социализм», которую сам Шпенглер позже с гордостью назвал истоком «нового движения», он говорит о германской революции 1918 года как о самом бессмысленном событии немецкой истории. Подобно Зомбарту Шпенглер во время войны прославлял Германию и с презрением отзывался о Великобритании. Бритты не имели «государства», так как либеральное государство – это не государство вообще. Совершенно иное дело Пруссия. «Власть принадлежит некой цельности, сюзерену. Немногие диктуют свою волю, большинство ей подчиняется. Служить – вот старый прусский стиль. Не «я», а только «мы». Индивид не в счет, его приносят в жертву целому». Республиканизм, парламентаризм, демократия – по Шпенглеру – всего лишь пустые слова. В 1924 году Шпенглер просветил германскую молодежь насчет ее долга. «Преданность вождю, – говорил философ, – станет решающей в армиях будущего. Лучшие немцы, и не только они одни, ожидают человека, которому они вручат судьбу нашей страны». Гитлер к тому времени уже успел наделать много шума. Шпенглер с удовлетворением отмечал, что «немцы, по крайней мере, научились ненавидеть. Тот, кто не умеет ненавидеть, не мужчина, а историю делают мужчины. То, что немцы могут, наконец, ненавидеть, – это один из немногих результатов нашего времени, гарантирующих нам будущее». Каков пророк! Он призывает молодых «готовиться к роли материала для великих лидеров и к безличному самопожертвованию. Это тоже одна из немецких добродетелей». Потом за дело принялись писатели. Одни из них прославляли войну, другие показывали все ее ужасы. Людвиг Ренн, отпрыск аристократического семейства, в «Войне» и Эрих Мария Ремарк в «На Западном фронте без перемен» рассказали, выражаясь словами Ремарка, о «поколении людей, уничтоженных войной даже в том случае, если они уцелели от пуль и снарядов». Обоим пришлось эмигрировать в 1933 году. Фриц фон Унру, еще один родовитый аристократ, вернулся с войны подавленным и лишенным всяких иллюзий. На фронте он написал «Путь жертвы» – книгу, которую удалось опубликовать только после поражения Германии в 1918 году. Унру красноречиво описал ужасы войны и задал вопрос: «Зачем? Ради какой цели? Ради Вердена?» В 1915 году он написал драму в стихах «Перед выбором», в которой еще раз осудил безумие войны: «Мне думается, что нация не может выиграть кубок кровью и оружием». Унру проклял всех прусских королей начиная с Фридриха-Вильгельма I и до королей-романтиков XIX и XX веков. Вот заключительные слова этой стихотворной драмы: «Все фальшивые боги пали, и над миром снова воссияло солнце». В третьей книге «Потерянное поколение», тоже написанной в стихах, мать плачет, ибо ей суждено родить ребенка, которого убьют на войне.

Самым известным из писателей, прославивших дух войны, был Эрнст Юнгер, награжденный за это орденом Pour le merite. Его книга «Стальная буря» выдержала несколько изданий. В предисловии к пятому изданию Юнгер написал, что Германии в ближайшем будущем потребуется «жесткое и безрассудное поколение. Нам придется заменить перо на меч, чернила – на кровь, а слова на деяния. Мир принадлежит не трусам, а мечу». В книге «Война как внутренний опыт» Юнгер уверял побежденных немцев в том, что война «стала самым впечатляющим столкновением наций, проявлением закона природы». Он с восторгом вещал о «жажде крови, охватывающей нацию при виде клубов дыма, поднимающихся над полями гнева, о роскошной кровавой завесе, вздымающейся над войной, словно красный штормовой парус над черной галерой». В книге «Лес 125» Юнгер назвал войну «средоточием жизни», а говоря о будущем, он сказал: «Реальная суть нашей нации – это (даже в том случае, если мы будем разбиты) никогда не отказываться от мнения, что мир не может обрести порядок, если мы не будем в нем первыми. Наш час обязательно пробьет». Какое блистательное пророчество! Зная о том, что натворила Германия, когда в 1933 году пробил ее час, что можем мы думать о таких словах Юнгера: «В нас, к сожалению, не так много варварства, как думает весь остальной мир». В 1932 году, когда миллионы людей исступленно приветствовали Гитлера, Юнгер написал книгу «Рабочий», в которой говорил, что нация добровольно призывает диктатора для того, чтобы «потребовать необходимого». Что же Юнгер имел в виду под необходимым? «Самоутверждение и торжество, готовность, в случае необходимости, к решительному разрушению со всех сторон угрожающего нам мира».

После падения Гитлера Юнгер попытался избежать ответственности, говоря, что был лишь «сейсмографом» и что только примитивные дикари могут считать, что в буре виноват барометр.

Другим восторженным поклонником войны (мы не можем перечислить их всех) был Вернер Боймельбург, который

в книгах «Группа Боземюллера», «Дуомон» и «Фландрия» описал Первую мировую войну так, словно это было одно непрерывное героическое событие. В 1934 году он опубликовал «Железный закон», в котором назвал Германскую республику «свинарником». Боймельбург сказал, имея в виду Ремарка, что было «однажды» время, когда люди говорили, будто война искалечила целое поколение, и что это мнение распространилось по Германии, словно эпидемия. На самом деле эпидемией стали книги Юнгера, Боймельбурга и им подобных, книги, помогавшие готовить Германию к войне и Гитлеру.

Томас Манн предвидел все это еще в 1926 году: «Вы верите в неизбежность войны, если слабо ее клеймите». Благородный генерал граф фон Шёнайх сказал после окончания первой войны: «Они не дают нации увидеть истинное лицо войны. Они предпочитают обман и ура-патриотизм описанию грязи и преступлений. Они думают, что война – это стальная очищающая купель. Но знаменитая некогда купель превратилась в грязную лоханку, в которой нация рискует просто задохнуться».

Были писатели, которые искали в сюжетах всемирной истории вождей, для того чтобы отобразить в них человека, которого уже миллионы и без того приветствовали криками «Хайль Гитлер!». Например, австриец Мирко Елузиш нашел подходящих фюреров в Цезаре и Кромвеле.

Писатель Вильгельм Штапель в 1928 году опубликовал книгу «Фикция Веймарской конституции» с явной целью подорвать и дискредитировать демократическую республику и шумно заявить о себе, чтобы набрать очки в глазах фюрера. Когда Германия наконец обрела своего фюрера, Штапель так сформулировал свою дальнейшую программу: «Одна нация превосходит другие нации, одна нация должна создать имперский закон и заложить основы европейского порядка. Только немецкая нация может стать воплощением нового империализма. Если бы в Польше жило всего два немца, их жизнь была бы важнее жизней миллионов поляков. Только ведомая Германией Европа может стать по-настоящему мирной Европой».

Еще одним метрономом, задававшим ритм для Гитлера, был писатель Эдгар Й. Юнг, который объявил в своей книге «Власть недочеловеков», что на демократическом Западе нет наций, там есть только «массы», ибо западным странам неведома образующая сила «почвы, крови и судьбы». Демократия обречена на смерть самой историей. Германия была сердцем Европы – и именно это «дает нам право вести Европу к новому европейскому порядку».

Другими метрономами Гитлера стали довольно многочисленные литераторы, объединившиеся в кружке «Действие». Они проповедовали радикализм, по сравнению с которым большевизм и итальянский фашизм казались образцами либерализма.

Поэта Штефана Георге считали предтечей национал-социализма. Это полнейшее недоразумение. Уже в самом начале своей поэтической карьеры он называл Пруссию «системой мощной, но враждебной всякой культуре и искусству». Он всегда считал кайзеровскую империю с ее «манией величия» и «пустым высокомерием» Вильгельма и правящего класса жалкой карикатурой на «истинное государство», а падение империи в 1918 году считал «хорошо заслуженным наказанием». Он высоко ценил деятелей новой республики, потому что они были «просты и искренни» и мужественно взяли на себя ответственность в то время, когда все зашаталось, а цепей прусского рабства уже не было. В то время, когда миллионы немцев приветствовали своего фюрера, Георге говорил своим друзьям: «Я не могу, даже прищурившись, смотреть на то, что нас ожидает. Но вы переживете то время и заплатите за все». Геббельс предложил ему место в нацистской академии литературы, но Георге отказался и покинул Германию. Он умер в Швейцарии, а его друзья вернули цветы, которые прислал на похороны от имени своего правительства посол Германии. В кругу друзей Георге некоторые больше отличались гуманизмом, другие – национализмом. Георге резко критиковал эссе Фридриха Вольтера «О жертвенной смерти за отечество» и «Гете как воспитатель патриотического мышления», считая эти работы слишком близкими по духу к национализму двадцатых годов.

Курт Гильдебрандт далеко отошел от гуманизма Георге в своих книгах «Государство и раса» и «Норма, вырождение и распад». Эти книги по праву хвалили в Третьем рейхе, как «образцовые» и написанные под влиянием «мудрого учителя».

В 1929 году Томас Манн говорил о тех, кто «по злобе обожествляет иррациональное и клеймит дух, как убийцу жизни». Несколько лет спустя он критиковал тех, кто восхвалял «как единственную творческую силу нечто бессознательное, динамичное, хтоническое» и «проклинал разум, как убийцу жизни. Десять тысяч проповедников иррационализма не думали при этом, что подталкивают нацию к моральной жакерии. Массы услышали, что разум свергнут с пьедестала, и изобрели термин бестия интеллекта. Результатом будет война, всеобщая катастрофа и упадок цивилизации».

В то время, когда множество безответственных и заносчивых «писателей» вкупе с твердолобыми политиками подрывали ненадежные устои молодой немецкой демократии и мостили путь Гитлеру, ничтожное меньшинство честных немецких писателей тщетно предупреждали нацию об опасности национал-социализма, нависшей над Германией. Герман Гессе мрачно говорил о немцах, сделавших из Гете стилизованного старого мастера и национального героя, читавших газеты «партии милитаристов и поджигателей войны», поддавшихся угару и разложению под влиянием генералов, промышленников и политиков – самодовольных и начисто лишенных чувства ответственности. Немцы не слушали его, называли отщепенцем без отечества, высмеивавшим кайзера. «Мать героев» писала ему оскорбительные письма, в которых восторженно отзывалась о фюрере. Окончательно поняв, что немцы «единодушно, ничему не научившись, разрушают республику», Гессе отказался от германского гражданства и стал швейцарцем.