Третий знак киберкалипсиса
Шрифт:
Первое слово было «тебе»…
– Тебе!
– сказал призрак.
Старшая села на лежанке, она не успела одеться, но призраку было все равно, он продолжал сидеть рядом какой-то мешковатой серой массой, и слова все так же возникали у нее в голове - отдельными звуками, собирающимися внезапно в длинную и осмысленную цепочку.
– Бежать!
– последовало второе слово.
Между ними чувствовался пробел, но Старшая Мать могла заполнить его сама.
«Тебе надо бежать!» Бежать…
Ей стало смешно, серая тень исчезла, но слова продолжали роиться вокруг нее, они вырвались из головы и теперь жужжали
Она никогда не думала о том, что подобное может произойти.
Что кто-то захочет ее убить. Достанет оружие и спрячет его в пещере. Ведь этот мир устроен совсем по-другому. В том мире - да, там все пытались прорваться вперед, наверное, поэтому тому миру и пришел конец. Временами она вдруг начинала думать о том, почему все это произошло тогда, много лет назад. Ответ напрашивался сразу же: тот мир был слишком несовершенен и потому обречен на гибель. Его следовало выключить одним щелчком, как гасят свет. Вот его и погасили. Кто-то нажал кнопку, и все исчезло. Хотя в том мире они на что-то надеялись, и там существовало слово «счастье». Химера, что-то эфемерное, лишенное всякого смысла, как и почти все в том мире. Совсем иное дело - здесь и сейчас. Смысл в том, чтобы выжить. Она поняла это еще тогда, на пустыре: жить и выжить, подчинить все иным правилам, ясным и понятным, как течение времени. В сутках двадцать четыре часа, в неделе семь дней, семь умножить на двадцать четыре равно сто шестьдесят восемь - но это в часах, а если в минутах? Она улыбнулась: надо просто умножить сто шестьдесят восемь на шестьдесят, это будет всего десять тысяч восемьдесят минут, хотя можно пересчитать и на секунды. Для этого надо умножить еще на шестьдесят, что составит шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей до сих пор никакого труда не составляет считать в уме, но тогда объясните - почему ей надо бежать?
Этот мир сделала она сама, определила его правила и стала Старшей Матерью. Когда она уйдет, то Старшей станет другая, все предопределено, ведь в неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, и не все ли равно, кто станет Старшей после нее. Мужчины должны ходить на охоту и слушаться матерей; дети, которых женщины рожают от этих мужчин, принадлежат всем; карнавал бывает раз в год; после осени всегда зима; если мужчины не ходят на охоту, то они ловят рыбу, а если они не ловят рыбу, то чинят жилище. А матери знают, где свет, и знают, как сделать так, чтобы огонь в бочках не гас. Однако сейчас ей надо бежать…
Самое интересное то, что она сама поняла это, еще до того, как серая тень, возникшая рядом с лежанкой, странным образом заставила ее услышать звуки и перевести их в слова, засиявшие на ночном звездном небе.
Беги, говорил ей Бонза всем телом, когда она чувствовала на себе его тяжесть, воспринимала чужой запах, ощущала иной вкус. Да, она получила, что хотела - он раскрылся, мужчина всегда раскрывается, когда лежит на женщине. Как бы он ни пытался ее обмануть, у него это все равно не получится. Беги, говорил ей Бонза, беги как можно скорее, я уже не могу отступить от задуманного.
Вот только что он под этим подразумевал?
Ей нужен совет, ей опять нужен совет, только боги знают, как часто ей хотелось посоветоваться с кем-то за эти годы, но всегда было не с кем, правда, пока не пришли котоголовы.
И не родился Тимус.
Точнее,
Если бы он родился девочкой, то стал бы Старшей Матерью после того, как она уйдет в направлении холмов навсегда. Но он родился мальчиком, она не должна об этом помнить, потому что ни одна из рожавших женщин не должна помнить, кого родила. Это табу, самый страшный грех. Все дети общие, только так они смогут выжить, ведь тот мир и погиб лишь оттого, что все жили сами по себе.
И никто никому не оказывает предпочтения.
Она даже помнила мужчину, который стал его отцом. Он тоже давно уже стал призраком, как и те ублюдки с пустыря. Как и все ублюдки. Она не любит мужчин, может, если бы мир не изменился, то она бы относилась к ним иначе, но сейчас она знает: их удел - поддерживать жизнь племени, и все. Охотиться и оплодотворять.
А сейчас один из них решил все изменить.
«Ты ведь хочешь все изменить, Бонза?» - он лежал на ней, а она смотрела ему в лицо и задавала вопросы. «Да!» - отвечал он.
Ни одного слова не слышно, лишь тяжелое прерывистое дыхание мужчины и женщины. Слова не нужны, она и так слышит все, что нужно.
«Зачем?»
«Это унизительно!» - говорит он ей и закрывает глаза.
Это она должна лежать с закрытыми глазами, только первым не выдерживает он - что же, она еще не утратила своей власти! «Что тут унизительного?»
«Я мужчина!
– говорит Бонза.
– Я хожу на охоту, я приношу еду! И я не должен подчиняться!»
«Ты знаешь, откуда берется свет?» - спрашивает она его.
Он не отвечает, его тело становится еще тяжелее, но ей приятно, она давно не чувствовала на себе мужской тяжести, это то, что они действительно временами умеют - доставлять удовольствие.
«Молчишь? Но как ты тогда будешь править?»
Он опять не отвечает, никто из мужчин не знает, откуда берется свет и как сделать так, чтобы в бочках всегда горело пламя.
«Ты мне скажешь!» - говорит он и открывает глаза.
Она смеется, ни одному мужчине она никогда не скажет, откуда берется свет. Даже Тимусу, хотя он пока и не мужчина.
«Иди!» - говорит она, приняв в себя его семя. Бонза смотрит на нее с ненавистью, она опять использовала его, но ему все равно не узнать как.
«Я не хочу бежать!» - думает она, поплотнее закутываясь в накидку. В жилище все спят. И люди, и котоголовы. Послезавтра карнавал. Уже послезавтра. После чего наступит зима, не сразу, пройдет еще несколько недель, и лишь тогда выпадет первый снег. Затем река покроется льдом, они будут почти все время проводить в жилище, к холодам пищи станет меньше, но зато придет пора ставить ловушки. Да и после карнавала останется время для охоты, на карнавале мужчины отдохнут, к лету в племени опять появятся младенцы.
Она сама забеременела на первом карнавале, надо бы вспомнить, что стало с отцом Тимуса.
Кажется, он утонул. Она даже не помнит его лица. Зачем помнить их лица, зачем их вообще помнить? Она родила Тимуса, но и об этом должна бы забыть. Этот мир лишен памяти, иначе им не выжить, надо просто считать: дни, минуты, секунды. В одной неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей надо что-то решать, она боится.
Бонза не отступит от своего, если бы она сама могла убить его, то все было бы намного проще. Но это тоже табу.