Третья концепция равновесия
Шрифт:
— Ну вот и поговорили, стало быть. Я конечно успел вздремнуть, но краем уха уловил твою мысль. Имей в виду — только краем. А насчет вашего «коллега» я ничего сказать не имею. Вы бы поостереглись до выпуска бросаться жаргонизмами, юноша.
— А как же насчет третьего принципа?
— Не принципа, а концепции. И на вашем месте я бы не афишировал свои взгляды. Могут не понять. Я-то конечно, маститый либерал, оставлю ваши слова без реакции, пожалев ваши юные годы. А что до научной стороны ваших умозаключений — замечу: ваши умозаключения, если их можно
— Так ведь цикл лекций по вашему оператору будет на следующем курсе…
— Это никак не оправдывает вашу нелюбознательность. Если вы потрудитесь и откроете данную книгу, то уведите, что вся так называемая третья концепция есть лишь частное следствие феномена «Большой Реки», вытекающего из действия моего оператора. Причем, довольно тривиальное следствие. Посылка А ведет к обратной — не-А. А та в свою очередь к А. И в итоге все впадает в единый самосогласующийся поток «Большой Реки», в которой мы все и пребываем. Это и есть единственная и законченная концепция равновесия. Иной быть не может. Управление же призвано вести корабль нашей любимой Галактики по фарватеру «Большой Реки», не позволяя ему уклониться в сторону. Теперь я вас не задерживаю. Можете идти.
— Куда ж я пойду? Лес кругом. Меня пыгны сожрут.
— Вам это пойдет на пользу. Шучу. Воспользуйтесь моим гравитоптером. Отправите его назад автопилотом. Удрученный Зигмунд поднялся и уныло побрел в сторону охотничьего домика. Вослед ему несся торжествующий трубный вой оглоедиков, дорвавшихся наконец до недоеденной туши. Болотистые лягушки ехидно квакали из камышунов.
Шумел лес. Шептал, внушал. Щебетали стрекозунчики и верещали щебетуны. Радостные и несдержанно торжественные чувства властвовали в природе. Но Зигмунд выпадал из торжества матери-природы. Он, как последний хмуроик, брел, волоча нижние, и безвольно рассекал густой вечерний воздух сухим прутиком, таким же безжизненным, как и его настроение. Жизнь казалась совершенно никчемной и безвозвратно загубленной. «А может застрелиться? Прямо у порога этого клюпа?»
Вот так непревзойденный Ооноор Опайяканайяял приобрел непримиримого и неустрашимого недруга, не уступающего ему, заметим, ни интеллектом, ни научной смекалкой, ни просто гениальностью. Но оставим же наконец этих двоих.
Глава 8
Шум дождя вывел Фомича из умственного ступора, потому как напомнил детство. Он поднялся со скамьи и размял нижние. Нужно было куда-то пойти и что-то сделать. Или кого-то о чем-то спросить. И сделать из этого выводы. И он пошел.
Под жарким утренним небом планетоида в клубящемся последождевом тумане все дышало покоем и умиротворенной дремотой. Светило сверкало всеми расцветками зеленого, словно позеленевший от времени, но до блеска надраенный медный таз. По склонам горы Пука рассыпались крупные соцветия пушистых опелярий. Еще
Фомич не торопился. С удовольствием озирал он ставшие вдруг привлекательными пейзажи. Что-то в них напоминало ему картинки из времен детства.
— Фомич? — услышал он приветливый стариковский голос над задним ухом. — Как тебе у нас, не скучаешь?
— Да ничего, — осторожно ответил Фомич. — Собственно, я никогда не скучаю.
— А я вот к тебе шел.
— Да? А я вроде бы к вам.
— Значит, разговор назрел. Кто я — ты знаешь.
— Абориген.
— Вроде того. Племя у нас хорошее, дружное, да ты и сам убедишься. Называемся — племя Татауна. Кратко и понятно. Емко именуемся.
— А это что-то значит, название ваше, не сочтите за праздное любопытство?
— В принципе, ничего особенного. Просто звучит красиво. Хочешь услышать об истории и судьбе нашего племени, а также о его исторической миссии? Надеюсь также и на ответную откровенность. Чтобы, значит, у нас состоялся настоящий мужской разговор.
— Настоящий мужской разговор — почему бы и нет? Хоть какое-то разнообразие в этом застывающем мире.
— Скажи мне, Фомич, что ты здесь делаешь?
— Любуюсь первым и последним утром нового мира.
— На планетоиде что ты делаешь? — уточнил вождь.
— А… Субстанционально или ин корпоре?
— Как вы здесь со своим другом очутились? — начал сердиться вождь. — Сюда так просто не попадешь. Точнее — вовсе не попадешь.
— Что мы знаем об этом мире? — задумчиво спросил Фомич. — Мир — это всего лишь, субстрат нашего представления о сущем. С другой стороны, мир — только лишь одна из форм выражения мыслей о сущности бытия. А сущность бытия — непредставима, неосмыслима, непостижима. Тем и прекрасна.
— Да, вижу, ты разнообразен в своей философии, Фомич. Признайся, что иногда и наоборот говоришь, мол бытие есть представление его же, бытия. А?
— Бывает, что и говорю. Это опять же только форма выражения. А бытие, куда ни кинь — оно и есть…
— Вот теперь кое-что понятно, — сам себе сказал вождь. — Но я отойду от философии. Не все нам понятно с твоей, так сказать, экзистенцией. К примеру, только к примеру, — где бы это ты мог спрятаться, когда киберов по всей Галактике изничтожали? Мы, как ты изволил высказаться, аборигены, этого не просматриваем. Хотя, мы все просматриваем, от начала и до конца. Правда, с небольшими исключениями, но они, вроде, тебя касаться не должны.
— Да я и сам не помню, — вздохнул Фомич. — Из детства кое-что всплывает. Так, обрывки. Дождь вот прошел, припомнилось как радуга в небе, как звон облаков, плеск волны в реке, запах молока в крынке, журавль над колодцем «сквирь-сквирь», поселянки в белых чепцах, малые голландцы, Брейгель какой-то. А вот какой — не всплывает…
— Это ложная память. Гуманоидная.
— Как ложная? А пронзительность красок? Многообразие запахов? Недвусмысленность ощущений? Как это все может оказаться миражом?