Третья половина жизни
Шрифт:
– Что за срочность? – спросила заведующая.
– Она беременна.
– Причина уважительная. До завтра потерпите?
– До завтра потерпим.
На другой день она торжественно зарегистрировала наш брак, а потом мы вчетвером, я, Лиза, судья и заведующая ЗАГСом, пошли в ресторан «Таймыр» и отпраздновали нашу свадьбу.
Кто-то сказал, что женщина бывает прекрасной дважды: на ложе смерти и на ложе любви. Нет, самой прекрасной женщина бывает в первые месяцы беременности. Женственность в ней расцветает, как тюльпан на сером весеннем лугу.
Рожать Лиза улетела в Архангельск к родителям. Родился сын. Назвали его Дмитрием. Ни в её роду, ни в моём никаких Дмитриев не было. Моего отца звали Владимиром, а её отца и вовсе Аполлоном,
Месяца через три я взял неделю отпуска за свой счёт и полетел в Архангельск. Посёлок, где жили родители Лизы, был в нескольких километрах от города, при лесопилке. По Северной Двине сюда гнали лес, здесь разрезали его на доски и баланс – ошкуренные метровые кругляшки одного диаметра. Баланс сразу грузили на лесовозы, а доски складывали в огромные штабеля на просушку. Запах свежей сосны – это было единственное приятное впечатление от посёлка. Сама посёлок производил гнетущее впечатление. Серые двухэтажные бараки с печным отоплением и туалетами во дворах, грязные деревянные тротуары, чалые огородики на болоте, на которых сажали картошку. Но самое тягостное впечатление производили люди – поголовно пьяные мужики с серыми лицами, замотанные жизнью бабы, часто тоже пьяные. За несколько дней я увидел не больше десятка трезвых или почти трезвых. Парни после школы охотно уходили в армию и после дембеля старались не возвращаться. А те, кто вернулся, быстро превращались в мужиков с испитыми лицами. Девушки, ровесницы Лизы, давно уже превратились в разбухших или высохших баб, орущих на неухоженных детей. Я понял, почему Лиза уехала из этого посёлка при первой возможности.
Мой тесть Аполлон Иванович, сухонький, очень пожилой белобрысый мужичок с близко посаженными блеклыми голубыми глазами был в посёлке одним из немногих непьющих. Он работал в мебельном цехе, неплохо зарабатывал и всю получку приносил домой. Тёща Ефросинья Егоровна, лет на пятнадцать моложе мужа, работала сестрой-хозяйкой в поселковой больнице и была очень себе на уме. Меня она встретила настороженно и не сразу признала, что дочь сделала не худший выбор. Конечно, зять мог бы быть повыше и из себя повиднее, но уж какой есть. Трёхмесячный Дмитрий Викторович, весь из себя блондин в мать и в деда, лежал в деревянной зыбке и вкусно причмокивал, когда Лиза кормила его грудью.
Из Архангельска в Норильск я возвратился не самолётом, а на ледоколе «Восток-5», проводившим по Северному морскому пути караван судов с трубами большого диаметра для газопровода «Мессояха – Норильск». В архангельской конторе «Норильскснаба» мне дали разрешение на проезд, капитан ледокола поставил меня на довольствие и выделил каюту судового врача, которого почему-то не взяли в рейс. Четверо суток я заворожено смотрел, как расступаются перед ледоколом ледяные поля, сверкающие на незаходящем солнце. Было много белого и голубого, всё было белым и голубым, только вода между льдинами чёрная.
В тот год началась круглогодичная навигация по Севморпути. Тяжелые ледоколы проводили из Мурманска рудовозы с грузами для Норильска, а из Дудинки на Кольский полуостров везли медно-никелевый концентрат для комбината «Североникель». Давний план спасения норильского комбината реализовался с точностью до наоборот.
Через шесть месяцев Лиза оставила сына у родителей и вернулась в Норильск.
IV
Кочевая жизнь вносит в быт приятное разнообразие, но чревата многими осложнениями, когда она заканчивается. В Москве у меня была двухкомнатная кооперативная квартира, перед отъездом в Норильск я её забронировал. Тем временем моя бывшая жена вышла замуж за курсанта академии имени Жуковского, где она работала в канцелярии, и прописала мужа у себя. Не знаю, как ей удалось обойти запрет на прописку в забронированной жилплощади. Возможно, посодействовал председатель
Не думаю, что за взятку, брать взятки тогда очень боялись. Скорее по душевному расположению.
Сложилась тупиковая ситуация. Меня не прописывали, так как двух мужей на одну жилплощадь прописывать запрещено. Свободная квартира в нашем кооперативе была, но без прописки я её купить не мог. Я уже с тоской готовился к бесконечному хождению по судам, но знакомый журналист из «Литгазеты», специалист по таким вот бытовым делам, дал хороший совет:
– Никаких судов. Чего ты добьешься? Выписать курсанта? А где ему жить? Наши законы очень гуманны, нельзя выписывать человека в никуда. На это и напирай. Сложилось безвыходное положение. Прошу разрешить мне в виде исключения купить свободную квартиру в моём кооперативе.
– Думаешь, сработает? – усомнился я.
– Ещё и как сработает. По-твоему, в райисполкоме охота с тобой возиться? Им надо закрыть дело, и с плеч долой. А это самый простой выход. Наша бюрократия – конечно, зло. Но только для тех, кто не умеет с ней обращаться.
Сработало. Председатель исполкома подмахнул моё заявление, я стал владельцем двухкомнатной квартиры со смежными комнатами, только не на пятом, а на первом этаже. Но это было полдела. Я уже твёрдо решил перевезти родителей Лизы и сына из-под Архангельска в Москву, а в такой квартире впятером никак не поместиться. Я снял в подмосковной Загорянке просторную летнюю дачу неподалеку от домишки моего друга Алика Лехмуса, перевёз туда всё семейство и стал подыскивать дом.
Мысль купить дом под Москвой появилась давно. Однажды в отпуске мы две недели жили у Лехмуса. Стояла тихая золотая осень. Лиза сказала:
– Господи, как хорошо! Вот бы жить в таком месте!
И я понял, что хочу того же. Не то чтобы я не любил Москву, но после холодного каменного Норильска и Москва казалась каменной и холодной. Вот здесь бы и жить: в золотых березах и светлых мачтовых соснах. Чтобы по утрам будили лесные пичуги, а не машины и трамваи.
Лиза удивлялась:
– Откуда у нас столько денег?
Я объяснил:
– Это Москва. В Норильске за статью в «Заполярке» я получал рублей пять, здесь триста. За передачу на телевидении не сорок рублей, а полторы тысячи. Книга вот-вот выйдет, это ещё тысяч пять.
Книга вышла. Получше первой, но всё равно сервильная. Писатель во мне всё никак не мог одолеть журналиста, в лучшем случае получилась ничья. Но гонорар придал новый импульс поискам дома.
Поиски затянулись на два года. Я обреченно следил, как растут цены. То, что год назад стоило шесть тысяч, поднималось до десяти. Восемь тысяч превращались в двенадцать. Из холодной летней дачи каждую осень мы переезжали на зимнюю, тёплую, здесь же, в Загорянке. Она была поменьше, но дешевле. Хозяевам было важно, чтобы за домом кто-то присматривал. А каждую весну перебирались обратно. Поначалу весь наш скарб помещался в одну тачку. Потом пришлось делать по две и три ходки. А когда я наконец-то купил дом, в кузов грузовика даже не поместились мётлы, которых во множестве заготовил тесть.
Дом я нашёл в подмосковной Малаховке по объявлению. Участок в двадцать соток с соснами и старыми яблонями. Три большие комнаты с верандой внизу и три поменьше в мансарде. Но при первом взгляде на дом мне стало не по себе. Он был запущен до невозможности, я понял, что покупаю вечный ремонт. Но понял и другое: если сейчас промедлю, то уже не угонюсь за стремительным ростом цен.
Дом продавал ректор одного из московских институтов. Здесь жили его родители, старый отец умер, остались мать и её сестра, тоже немощные. Ухаживать за большим домом им было не под силу, а у ректора не было на это времени. Он запросил пятнадцать тысяч. У меня было только девять с учетом стоимости московской квартиры. Он согласился рассрочить платёж на год, но предупредил, что получить разрешение в поссовете будет непросто. Если смогу, тогда по рукам.