Тревожное небо

Пусэп Эндель Карлович

С востока надвигаются сумерки. Над головой уже блестят редкие звезды. Это нам некстати. Потеряв время на смену лопнувшего колеса, мы встречаем сумерки раньше, чем нам хотелось. Все сдвинулось на запад, в том числе и восход солнца.

Идем все время с набором высоты, и чем выше мы забираемся, тем яснее виднеется впереди бледно-розовая полоса восхода.

— Штурманы, где мы встретим солнце?

— Рассвет над Балтийским морем, солнце взойдет над Кенигсбергом.

— Так… А где кончаются облака?

— Там же,

у Кенигсберга. Дальше — ясно.

— Раз так, то поднимемся до потолка, — резюмирую я. Да-а! Шут бы их взял… Не очень-то все хорошо. От Кенигсберга до линии фронта еще долгий путь, а лететь нам придется в ясном небе среди бела дня… Даже в том счастливом случае (на что мы твердо рассчитываем), если враг нас не ждет, нас может обнаружить любой наблюдатель и послать на нас истребителей. Воздушный бой нам в этот раз совсем ни к чему.

Тихо в корабле. Все иллюминаторы и окна занавешены, лампочки освещают лишь рабочие места на столах штурманов и радистов. Низовцев и Муханов (не в пример незадачливому Кемпбеллу) уже имеют связь с Москвой и в точно намеченные заранее минуты передают короткие сообщения. Высота 4000 метров. Даю команду:

— Всем надеть кислородные маски!

Золотарев и Дмитриев уже в масках, вплотную нагибаются к фосфоресцирующим циферблатам приборов, чтобы разглядеть их показания. Обухов ведет корабль. Он сам об этом попросил, «чтобы набить руку».

В пассажирской кабине Кожин проверяет кислородные маски и давление. Следит, чтобы не уснули. Сегодня это снова запрещено.

Медленно растет высота: 5000… 5500… 6000 метров. Уже делается зябко. Высота перевалила за 7000 метров, но на сегодня и этого мало.

Радисты передают, что в Москве уже взошло солнце… У нас пока только заалел восток. Край облаков обрывается далеко слева, а впереди еще везде покрывает землю. «Пусть сегодня ошибутся синоптики и штурманы. Пусть облака будут до самой линии фронта…» — думаю я про себя.

Высота 8000 метров, но стрелка вариометра, мелко вздрагивая, стоит немного выше нулевой отметки. Стало быть еще немного наберем…

С востока брызнул первый луч солнца. Сразу порозовели облака, круги пропеллеров, лица штурманов и летчиков. На глазах тает облачный покров. Вот уже еле заметная прозрачная пелена висит над темной поверхностью моря. Кенигсберг где-то далеко справа. Впереди нас латвийский берег.

— Стрелки, внимательно наблюдать за воздухом! — даю команду, уже много дней не даваемую.

— Есть смотреть! — один за другим докладывают все пятеро стрелков.

Смотрю на часы. Летим вроде и не очень долго, а отмахали уже порядочно. Усомнившись в своих расчетах, спрашиваю штурманов:

— Какова путевая скорость?

— Более пятисот, — отвечает бодро Саша, — через час будем на линии фронта.

Здорово! Мчимся как на истребителе.

— Товарищ майор, народный комиссар интересуется, когда прибудем в Москву? — спрашивает

Кожин.

— Через два часа, — отвечает штурман.

— Радиограмма из Москвы: линию фронта пройти на максимальной высоте, — докладывает Низовцев.

Принимаю к сведению. Все, что могли наши моторы наскрести, взято. Идем на высоте 8500 метров. Больше набрать уже не удастся. Двигатели работают на полной мощности. Впереди, чуть левее нашего курса, блеснуло серебром. Озеро!

— Вижу Ильмень, впереди линия фронта! — громко сообщаю экипажу.

За озером и рекой Ловать ведут бои уже наши войска. Мы почти дома! Хотя до линии фронта оставалось еще лететь минут двадцать, напряжение опадает.

Внизу должно быть тепло, а у нас температура 35 градусов ниже нуля.

Самолет летит под голубым небом, сверкают на солнце круги винтов, стекла иллюминаторов… Пусть их никто не увидит с земли…

Золотарев и Дмитриев сидят нахохлившись перед щитками приборов. Им не видна земля, не видны ни пожары, ни вспышки, переворачивающие наизнанку саму землю на линии фронта. Моторы гудят ровно — на душе спокойно. Пассажирам видеть днем пылающие деревни и разрывы бомб и снарядов еще не приходилось. И теперь они сгрудились у иллюминаторов и жадно впиваются глазами в израненную землю.

Приближаемся к линии фронта. Днем она не очень видна. Только опытный глаз заметит вспышки орудийных выстрелов и разрывы снарядов. Вот она, наконец, линия фронта, прямо под нами.

Радисты передают в Москву: «Прошли линию фронта. Высота 8500. Скорость 550. Все в порядке».

Представляю себе, как вздохнули с облегчением и генерал Голованов, и Шевелев, и наш командир Лебедев. Теперь-то уже ничего с нами не может случиться. Дома и стены помогают.

Получаем распоряжение: «Посадку произвести на Центральном аэродроме».

Этот аэродром в самой Москве. Не очень большой, но постараемся сесть.

— Штурманы, рассчитайте курс на Москву.

— Есть рассчитать на Москву!

Все улыбаются. Кончились часы и дни нервного напряжения, волнений и беспокойства.

— Слева Калининский аэродром, — сообщает Гончаров из передней башни.

— Дать ракету: я свой.

Сбавляю обороты моторов до минимума.

— Снять маски!

Эта команда всегда выполняется удивительно быстро. Все рады избавиться от давящей лицо резины.

Слева проплывает широкой светлой лентой Волга. Блестит спокойная гладь Московского моря. Проходим город Клин.

Пассажиры вылезают из своих меховых комбинезонов, стягивают унты. Все спешат, словно боясь куда-то опоздать.

Высота 500. Прибавляем моторам обороты, начинаем горизонтальный полет. Становится тепло.

Уже видны башни Кремля. А вот и Петровский дворец. Делаю круг над аэродромом. Строю аккуратную «коробочку», как в учебном полете, на предпоследней прямой выпускаю закрылки.