Тревожное небо
Шрифт:
Мы с Вальтером пасли скотину, норовя угнать ее поближе к реке Базаихе, где водился хариус. Мальчишки есть мальчишки! Охотиться за ним с острогой было самым большим для нас удовольствием. Ближе к осени прибавилось и другое — охота на рябчиков.
В школе начались занятия. Но тут неожиданно вернулся отец и начал собираться в тайгу, белковать.
— Давай пойдем вдвоем, — предложил он дяде Александру, — яровые не уродились, хлеба не хватит, сена мало, а на что прикупить? Да и ребята босиком ходят.
Дядя долго думал и взвешивал
— Можем добыть, а можем и зря ноги бить. Есть ли она, белка, в тайге?
— Конечно, есть, куда ей деться, уговаривал отец. — Сам видел, как они в прошлую осень там у Жестыка с ветки на ветку прыгали.
— Не-е, — не поддавался дядя. — Не пойду. Лучше домапо буду. Бабам тоже трудно будет. И дрова рубить, и сено привезти. А я за это время еще пару веялок могу спроворить.
Дядя Александр был мастер на все руки — «и жнец, и швец, и в дуду игрец». Имея кое-какой инструмент, изготовленный также его собственными руками, умел он буквально все. Делал шкафы и кровати, ковал подковы, сваривал лемеха и ободья колес, чинил любые нехитрые механизмы и сельскохозяйственные машины, уже появляющиеся у кулаков и зажиточных хуторян. Построил сам для себя фисгармонию и долгими зимними вечерами, когда отец зачастую сидел без дела, дымил цыгаркой и о чем-то подолгу раздумывал, дядя терпеливо подпиливал тоненькие лепестки «голосов» фисгармонии, добиваясь чистоты и точности их звучания. Бродить с ружьем по лесу было не в его характере.
— Возьми меня, — вмешался я в разговор.
— А как же школа? — спросил отец.
— Я догоню, вот увидишь, догоню…
— Ему ведь надеть нечего, — забеспокоилась мама, — а на ноги что?
— Я папин старый пиджак надену.
Экипировали меня всей семьей и, когда дядя Александр предложил свои совсем еще новые постолы, вопрос решился окончательно.
Уложив в два мешка картошку, сухари, крупу, соль и боеприпасы, взвалили все это на кривого Серко и еще затемно двинулись в тайгу.
Мама пошла нас провожать. Погода стояла пасмурная, редкие снежинки тихо падали на нас. Снег хотя и выпал, но не мешал идти.
Дорога была знакома. По тропкам, через Базаиху, вверх по реке Корбук, а потом через небольшие ложбины и косогоры до избушки, служившей нам жильем в прошлую зиму. Тут все оказалось в таком же виде, как мы ее оставили в феврале. Когда вошли вовнутрь, на нас пахнуло сырым нежилым духом.
— Возьми топор, наруби сушняка, — сказал отец, снимая с лошади поклажу.
— Какой из него дровосек, — пыталась заступиться за меня мама, — сам бы пошел…
— Ничего, пошел на охоту, значит уже большой, — усмехнулся отец.
Наутро мама уехала на Серко обратно домой, а мы с отцом вышли в тайгу.
Серый — остроносая лайка, — подаренный нам знакомым охотником дядей Костей из Зыкова, знал свое дело отлично. То впереди, то в сторонке время от времени раздавался его заливистый лай. К моему немалому огорчению,
— Попал? — слышу голос отца, идущего немного в стороне.
— Попал, попал, — радостно ответил я, выбегая с птицей.
— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул отец, — сварим его на ужин.
К вечеру, возвращаясь обратно к избушке, отец смилостивился и дал мне пару раз выстрелить по пушистым чернохвостым зверькам.
— А шкурку снять сможешь?
— Не знаю, — смутился я.
— Давай, попробуй, — и, усевшись на полусгнившую березовую валежину, отец научил меня снимать беличью шкурку» чулком».
Уже первый день порадовал: на отцовском поясе висело семь шкурок.
Пока варился рябчик, я сбегал в лощинку, где еще вчера приметил кусты малинника. Из стеблей малины получился ароматный янтарно-красный чай.
Разрезав надвое дымившуюся от горячего пара тушку птицы, отец торжественно протянул одну половину мне:
— С полем, сынок: пусть и дальше так будет. Тогда мы недельки через две-три и домой можем вернуться.
С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в тайгу. Белка попадалась все реже и реже.
Еле слышно доносился до нас лай Серого, а на третьей неделе охоты собака так и не подала за весь день голоса. Одну только белку, да и то рыжехвостую, добыли мы в этот день. К вечеру мы оказались в верстах шести-семи от места ночлега, в верховьях Жестыка.
— Переночуем здесь. Темнеет, а до избушки часа два шагать, — решил отец и, высмотрев сухую сосенку, начал ее подрубать. Свалив дерево и очистив от сучьев, отец разрубил его надвое и подтащил вершину к комлю. Теперь бревнышки лежали рядком.
— Принеси лапнику, да побольше. Бросив мне топор, отец принялся разводить огонь. Когда я вернулся с охапкой пихтовых лапок, огонь уже весело потрескивал, и отец растапливал снег в подвешенной над ним манерке.
— Сухарей маловато, — задумчиво сказал отец. Вынув из-за пазухи подстреленную под вечер белку, стянул шкурку.
— Давай сварим, — предложил он и, выпотрошив тушку, протер ее снегом. — Жаль, что соли нет.
Через полчаса мы, похрустывая сухарями, ужинали слегка отдающей хвоей вареной бельчатиной.
Улеглись. Согретый горячей пищей, я быстро уснул, но вскоре стало холодно, и сна не стало. Плохо спал и отец. То и дело поправляя костер, крутились мы с боку на бок.
— Пошли, решил отец, когда уже засветлело небо на востоке, — попьем там чайку и подадимся домой, может по пути что и попадется.
Солнце уже показалось из-за леса, когда мы подошли к избушке. Затопив печь, сварили чай и, прикончив оставшиеся сухари, отправились в обратный путь.
Теперь хлеб будет, — улыбнулся отец, высыпая дома из: мешков шуршащие шкурки.