Тревожные люди

Бакман Фредрик

Леннарт: Вы меня, конечно, извините, но нормальные люди вообще заложников не берут.

Джек: Это правда, но вам не кажется, что салют – это странное требование? Это было последним условием преступника перед тем, как вас выпустили.

Леннарт: Не знаю. На дворе Новый год. Все любят салют.

Джек: Кроме владельцев собак.

Леннарт: О!

Джек: В каком смысле?

Леннарт: Просто удивился. Я думал, полицейские любят собак.

Джек: Я не говорил, что не люблю собак!

Леннарт: Обычно говорят, что собаки не любят салют.

А вы сказали «владельцы собак».

Джек: Я не большой любитель животных.

Леннарт: Простите. Профдеформация. С моей работой начинаешь видеть людей насквозь.

Джек: Так вы актер?

Леннарт: Нет, я про другое. А что остальные, они до сих пор в участке?

Джек: Вы о ком?

Леннарт: Остальные заложники.

Джек: Вы имеете в виду кого-то конкретного?

Леннарт: Например, Зару.

Джек: Например?

Леннарт: Не надо на меня смотреть так, будто я сказал что-то неприличное. Что, уже и спросить нельзя?

Джек: Да, Зара здесь. А что?

Леннарт: Да так. Просто спросил. Иногда встречаются интересные люди, а Зара одна из тех, кто для меня остался загадкой. Я уж и так и сяк пытался ее понять, но ничего не вышло. Почему вы смеетесь?

Джек: Я не смеюсь.

Леннарт: Смеетесь!

Джек: Извините, я не хотел. Просто мой отец говорит то же самое.

Леннарт: Что?

Джек: Что мужчины женятся на тех женщинах, которых они не понимают. Чтобы потом всю жизнь их разгадывать.

Глава 57

«Смерть, смерть, смерть», – думала Эстель, сидя в гардеробной. Однажды, много лет назад, она прочитала, что ее любимая писательница имела привычку начинать телефонный разговор такими словами: «Смерть, смерть, смерть». И только после этого переходить к следующей теме. В определенном возрасте все телефонные разговоры вертятся не вокруг жизни, а вокруг того, другого. Теперь Эстель знала почему. Та же писательница заметила: «Жизнь надо прожить так, чтобы со смертью сложились дружеские отношения», но Эстель было этого не понять. В свое время, когда она читала сказки детям перед сном, ей вспоминался Питер Пэн, говоривший: «Смерть – великое приключение». Возможно, для того, кто умирает, это и так, но не для того, кто остается. Ей остались лишь тысячи рассветов и жизнь в красивой тюрьме. Щеки ее дрожали, напоминая о том, как она стара; тонкая кожа колыхалась от каждого ветерка, который остальные даже не замечали. Эстель ничего не имела против старости, если бы не одиночество. Когда они повстречались с Кнутом, между ними не было пылкой влюбленности, ничего того, о чем пишут в романах: их история была историей детей, нашедших друг в друге отличного товарища для игр. Когда Кнут прикасался к Эстель, даже когда дотрагивался до ее сокровенных глубин, ей казалось, будто они лазают по деревьям или прыгают с причала. Больше всего ей не хватало его смеха – за завтраком Кнут смеялся так, что изо рта в разные стороны прыскали кусочки яйца всмятку. С возрастом, когда у него появилась вставная челюсть, это стало еще смешнее.

– Кнут умер. – Эстель впервые произнесла это вслух и громко сглотнула.

Наступила тишина. Юлия смотрела в пол. Анна-Лена собралась что-то сказать, но вместо этого наклонилась к Эстель и тихонько ткнула ее в плечо бутылкой. Эстель взяла бутылку и, прежде чем вернуть, сделала два основательных глотка и сказала, словно самой себе:

– Кнут парковался мастерски. Мог заехать

в такой закуток, куда и пятиэровая монетка не влезет. Временами, когда становится особенно больно при виде чего-то смешного, я думаю: «Эх, Кнут бы сейчас хохотал так, что забрызгал бы яйцом все обои» – и в те моменты я представляю, что он жив и правда смеется. Он никогда не был идеальным мужчиной, да и кто без греха, чего уж там говорить, но всякий раз, когда на улице шел дождь, он подъезжал ко входу и высаживал меня у самой двери. Так что я могла дожидаться в тепле, пока он паркуется.

Тишина снова повисла в гардеробной. Три женщины лихорадочно подбирали слова, но никто не знал, что сказать. «Смерть, смерть, смерть», – думала Эстель.

В одну из последних ночей, проведенных с Кнутом в хосписе, Эстель спросила его: «Ты боишься?» Он ответил: «Нет». Он погладил ее по голове и добавил: «Но немного отдыха и покоя мне бы не помешали. Можешь высечь это на моей могильной плите». Эстель так рассмеялась, что сопли брызнули на подушку. Когда он ушел, Эстель плакала так, что не могла дышать. Ее тело уже никогда не стало таким, как прежде, оно сморщивалось и сморщивалось и уже никогда не расправилось обратно.

– Он был моим эхом. Все, что я делаю, теперь звучит глухо, – сказала Эстель.

Прежде чем раскрыть рот, Анна-Лена долго молчала: несмотря на опьянение, она понимала, что выказать жадность и любопытство сейчас было бы неуместно. Но пауза не помогла, потому что когда Анна-Лена наконец высказалась, то надежду в ее словах не смогли бы заглушить не то что благие помыслы, но даже табун мустангов.

– Позвольте спросить… если это было неправдой, что ваш муж ищет, где бы припарковаться, значит, вам вовсе не нужна квартира для вашей дочери – или…

– Нет-нет, моя дочь живет в коттедже с детьми и мужем, – смущенно ответила Эстель.

«Под Стокгольмом» она добавлять не стала, чтобы не усложнять ситуацию.

– Значит, вы здесь просто чтобы… посмотреть? – спросила Анна-Лена.

– Анна-Лена, держите себя в руках, – одернула ее Юлия. – Эстель вам с Рогером не конкурент! Разве можно быть такой черствой!

Заглянув в бутылку, Анна-Лена пробормотала:

– Уж и спросить нельзя.

Эстель благодарно погладила обеих женщин по рукам и прошептала:

– Голубушки, не надо из-за меня ссориться. Я для этого слишком стара.

Юлия недовольно кивнула и погладила живот. Анна-Лена погладила бутылку.

– Сколько лет вашим внукам? – спросила она.

– Они подростки, – сказала Эстель.

– Сочувствую, – сказала Анна-Лена.

Эстель слегка улыбнулась. Все, кому довелось пожить в одной квартире с подростками, знают: они поглощены собой, а их родители продираются сквозь ужас жизни – своей собственной и своих подростков. Для Эстель там места нет, она лишь обуза. Они рады слышать ее на том конце провода в ее день рождения, но в оставшееся время считают, что в ее жизни ничего не происходит и во внимании она не нуждается. Эстель стала симпатичной праздничной гирляндой, которую достают два раза в год – на Рождество и на Праздник середины лета. Эстель с трудом подбирала слова, потому что кто-то впервые заинтересовался ее жизнью.

– Нет… я здесь не ради того, чтобы купить квартиру. Мне просто нечего делать. Иногда я хожу на показы из любопытства, чтобы послушать, что говорят люди, о чем мечтают. Больше всего люди мечтают, когда собираются купить квартиру. Понимаете, Кнут умирал медленно. Много лет он лежал в хосписе, а я ведь не могла начать новую жизнь, как будто он уже умер, но он… и не жил. Фактически нет. А я жила на паузе. Каждый день я садилась на автобус и ехала в хоспис, чтобы с ним посидеть. Читала книги. Сначала вслух, потом про себя. Что было, то было. Какое-никакое, а занятие. Без этого человек не может.