Тревожные ночи Самары
Шрифт:
— Ага. И вам спасибо, до свиданьица, — машинально повторила молодая женщина, но не тронулась с места. Видно было, что она хочет что-то сказать, да никак не решится.
— Что-нибудь еще? — спросил Ягунин.
Она в смущении потупилась и заставила себя улыбнуться.
— Я вас хотела попросить… Вы не дадите справочку? Что меня в ЧК вызывали. Я не хочу, чтобы знали, что я сама. Пусть думают, что из-за вчерашнего…
— Ага…
Ягунин кивнул и, не садясь за стол, написал на клочке серой оберточной бумажки: «Вызов. Тов. буфетчице из «Паласа» явиться в ЧК сегодня до обеда. Спросить Ягунина».
И любовно, с канцелярским
— Вот. — Он протянул листок Нюсе. — Внизу у дежурного спросите, он скажет, где штамп шлепнуть. Да, а пропуск? Давайте отмечу. Вот так…
— Спасибо вам большое. Заходите к нам почаще, может, хоть покой будет. До свидания…
Михаилу льстила улыбка симпатичной буфетчицы, и благодарный ее взгляд, и уважительность в голосе. Но виду он не подал. Даже себе.
— Пока, — бросил он только-только входившее в моду словечко.
Нюся вышла из комнаты, а Ягунин еще несколько секунд в задумчивости смотрел на дверь. Потом усмехнулся, одобрительно тряхнул белобрысеньким чубом.
— Такие-то дела-делишки, — пропел он и, оглянувшись, хрустнул суставами. — Молодец!
Неясно, кому он адресовал эту похвалу, — то ли Нюсе, то ли себе самому. Но настроение у Михаила значительно улучшилось.
Иное дело — Нюся. Робко протянув дежурному пропуск и с неловкостью бочком прошмыгнув в дверь, она завернула за угол и походкой загнанного заботами человека пошла по Предтеченской. Выражение ее лица было под стать походке: брови сдвинулись к переносице, губы побелели — так сжались, в глазах ни радости, ни облегчения. Непохоже было, что человек вышел из ЧК и свободно себе идет, куда хочет.
Так она прошла всего шагов тридцать, не больше. У белого кафельного дома с завитушками на фронтоне Нюся остановилась, увидев, что из здания губсоюэа вышли двое — седой военный с усами и бородкой и однорукий человек сугубо азиатской внешности, с бритой головой дынькой, в пиджачке, галифе и солдатских обмотках. Пожилой военный что-то горячо говорил этому узбеку, а может, татарину, беря его на ходу за плечо, а тот беспрерывно кивал, но не поворачивал головы. Они шли ей навстречу, по той же стороне улицы.
По-видимому, встреча с ними или с одним из них была для буфетчицы нежелательна. Нюся беспомощно огляделась и хотела было повернуть назад, но только дернулась, не пошла. Было, впрочем, уже поздно: бородатый заметил ее, и она это увидела. Тогда Нюся шагнула к стене и уткнулась в лист грубой, грязноголубой бумаги, на которой крупно было напечатано:
«Граждане! — взывал плакат. — Страшный, невидимый враг осаждает наши дома, учреждения и общественные места. ХОЛЕРА каждый день уносит все новые жертвы…».
«Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… — снова и снова читала она, не понимая смысла и мучительно ожидая, когда же, наконец, те двое пройдут мимо. — Граждане! Страшный, невидимый враг осаждает… осаждает… осаждает…».
А они уже поравнялись с ней. Пожилой военный замедлил шаги. Замешательство и гнев отразились на его лице, когда он с трех, потом с двух, с одного метра всматривался в закаменевшую возле афиши Нюсю. Его спутник не заметил задержки, проскочил Нюсю, оказавшись на несколько шагов впереди, и теперь с удивлением оглядывался. Военный остановился, но лишь на какие-то доли секунды, и узбеку показалось, что сейчас он что-то скажет женщине в спину. Но он ничего не сказал, только нахмурился и, глядя себе под
Буфетчица долго еще не решалась посмотреть им вслед. Потом она пошла дальше, мимо нарядного, во всякие времена процветающего губсоюза, который кичливо выпятил на перекрестке округлый живот и раскинул синеющие плиткой плечи. С наступлением голода — уже всякому было ясно, что голода не миновать, — союз потребительских обществ становился одной из главных, жизненно важных организаций губернии. Недаром в его высокий подъезд то и дело ныряли люди — и крестьяне в лапотках, и совслужащие в косоворотках и фуражках, и прилично одетые торговые люди, тараканами выползшие из щелей в последние месяцы. Этот квартал — от Соборной до Воскресенской — Нюся помнила с детства и любила. Он был застроен красивыми каменными домами, жила здесь раньше почтенная купеческая публика, а сейчас трудно было понять, где кто живет. В последние три года, как выбили из Самары чехов, чего только с жильем не происходило — и заселение по советским ордерам, и подселение, и выселение, и уплотнение, только ремонтов не было никаких. Самое красивое, модерновое здание, известное в Самаре как дом Егорова-Андреева, было битком набито польскими и еврейскими семьями беженцев из Галиции и Волыни. Их в Самаре перебывало десятки тысяч, но сейчас уже вывезли почти всех, только кое-где они еще жили: через улицу Нюсе было видно, как носятся в замусоренном, а теперь еще и заляпанном карболкой дворе босоногие ребятишки, одетые в жуткое рванье. Обычно ей было мучительно больно и в то же время интересно смотреть на этих «беженят», вечно голодных, шустрых, как и все дети, но со старческим пониманием во взгляде, безропотно сносивших отказ в куске хлеба и в месте на чердаке.
Но сейчас Нюсе даже они были безразличны. Она шла медленно, немного горбясь, ступая неслышно, будто механическая кукла. Машинально ответила на вопрос крестьянки с котомкой, как пройти к зубной лечебнице, машинально остановилась на тротуаре, пропуская полупустой вагон трамвая, хотя он шел быстро и можно было не останавливаться, машинально повернула на Самарскую. И только когда в поле зрения попали полукруглые окна «Паласа», Нюся словно внутренне вздрогнула и очнулась. Лицо ее снова стало озабоченным, как и тогда, когда она вышла из ЧК. Она пошла быстрее, пересекла улицу и поднялась на ступеньки.
— Прогулялась? — с улыбкой, запрятанной в усы, спросил швейцар, но Нюся не ответила, миновала вестибюль и зашла за ширму, где на стене висел телефонный аппарат.
Она взялась за трубку, но прежде чем покрутить ручку вызова, выглянула из-за ширмы. Швейцар подремывал у открытой двери, никого в вестибюле не было.
Нюся достала из кармана жакетки записку Ягунина и внимательно вгляделась в нее. Лицо ее стало сосредоточенным. Нервным движением она дважды крутнула ручку и сняла трубку.
— Алло! Барышня, будьте любезны, мне два-шестнадцать.
И затем негромко, быстро заговорила:
— Алло, это ты? Да… Да… Все в порядке. Я же говорю — все, значит все…
И словно обессилела. Прислонилась спиной к стене и, полузакрыв глаза, с минуту еще держала трубку в руке. Покачала головой, повесила трубку.
Сейчас лицо ее выражало усталость и безразличие. Стянув платок, она отправилась в свою комнатку переодеваться. До открытия «Паласа» оставалось чуть больше двадцати минут.