Тревожные ночи Самары
Шрифт:
— Мне угодно, — с издевкой повторил чуждое словцо Ягунин, — поспрошать вас, гражданин, кое про что.
Будто и с возмущением фыркнул Башкатин, но щеки его заметно побледнели.
Молча, очень медленно достал Ягунин из кармана удостоверение и поднес к его носу. Башкатин скосил глаза, и сразу отвисла челюсть, а подбородочки поползли на грудь.
— П-п-ожалуйс-ста, — с трудом выговорил он.
— Что за слухи вы распускаете про Чрезвычком?
Лицо нэпмана стало совсем белым.
— Не… понимаю… — прошептал он.
— Ну, про
— Я?.. Слухи?.. Про ЧК?.. Помилуйте… — растерянно бормотал Башкатин, тараща на Ягунина расширенные, молящие о пощаде глаза.
— Не валяйте дурака, Башкатин, — звонко прикрикнул Ягунин, которого раздражала эта комедия. — Про что вы трепали вчера в «Паласе»?
— Ничего… Клянусь вам… Ей-богу… Ничего…
— Брешете! А что за истории с обысками? Какие еще конфискации придумали?
— Но… уверяю вас… — Голос Башкатина звучал совсем слабо. — Это недоразумение… Я ничего такого…
— Хватит! — свирепо оборвал Ягунин. — Говорите вполне конкретно: какого такого тестя чекисты ограбили? Адрес? Что язык-то прикусил? Hy!
Башкатин молчал, в оцепенении уставившись на чекиста.
— Та-ак! — Голос Ягунина прозвучал зловеще. — Напраслину брехать — мастак, а как ответ держать…
Нэпман схватился рукой за жирную грудь, трудно сглотнул слюну, но, к своему ужасу, сказать ничего не смог. Не получалось.
— Ладно, Башкатин. Я и так угрохал на вас сколько минут зазря, а они у меня дороги. Играть в молчанку мне некогда. Поговорим в губчека. Явитесь завтра, в полдевятого утра, комната четырнадцать. Чай, сами придете? Или провожатых прислать?
Башкатин затряс головой.
— Н-не н-надо, — еле слышно прошелестел он.
Ягунин был и доволен и недоволен разговором. Неплохо, конечно, что он дал Башкатину почувствовать: хоть нынче и НЭП, да не торгаши хозяева положения и революционная рука у них по-прежнему на горле. С другой стороны, выходило, что приказание начальства он, Ягунин, не выполнил: с перепугу Башкатин ничего не рассказал, и беседовать с ним сейчас, как сказал бы Белов, нет резону.
— Бывайте, Башкатин. До завтрашнего разговора!
Но, не пройдя и пяти шагов, Михаил вернулся, приблизил к потному лицу нэпмана палец и размашисто погрозил:
— Только глядите, Башкатин. Шуток ЧК не любит. Под землей найдем!
И быстро пошел из сквера.
Потрясенный Башкатин смотрел ему вслед. Взгляд его остановился, лицо стало апатичным. Он сделал шаг и, царапая ногтями грудь, без звука повалился на сухую землю.
6
Получив в раздаточной обед, Ягунин подсел к столику, за которым обедали Шабанов и Женя Сурикова, маленькая девушка с короткими, не отросшими после тифа волосами. Она была бы совсем похожа на смазливого парнишку, да уж слишком топорщилась на груди гимнастерка. Как и Шабанов с Ягуниным, Женя работала у Белова в секретно-оперативном отделе.
— Ставь свою «пшу», — сказал Шабанов. — Как ты
— Смотря с чего начнешь лопать, — отозвался Ягунин.
— А вот «пша» — это и первое и второе, — засмеялась Женя. — Просто кашу развели в супе.
И она поболтала ложкой в жиденькой баланде.
Ягунин поставил на стол свои миски, с нежностью посмотрел на квадратик хлеба. Шабанов перехватил взгляд и хмыкнул:
— Тети Пашиному любимчику опять горбушка.
— Угу, — сказал Михаил, вгрызаясь в селедкин бок.
— Пойдешь в театр, Миша? — не поднимая глаз от миски, безразлично спросила Женя. — В имени Карла Маркса, на «Хованщину». Нам на отдел четыре бесплатных распределили.
— Что еще за «Хованщина»? — спросил Михаил, жуя.
— Опера из старорежимной жизни, — встрял Шабанов, — Кузьмин был. Слова, говорит, не поймешь — поют, поют, одна муть.
— Ты, Шабанов, брось! — Женя даже ложку бросила. — Все постановки у Южина хорошие.
— Кузьмин ходил на спектакль для красноармейцев. А зал-то знаешь кем набит?
— Крашеными барышнями, которые ходят со спецами на эти оперы. А красноармейского состава раз-два и обчелся:
— Про что это «Царевич Алексей»? — поинтересовался Ягунин, вспомнив афишку, увиденную час назад.
— Про что? Про царевича, про что же еще, — популярно пояснил Шабанов. — Вон в газете прям слюнями ктой-то брызгает, нахваливает Шебуева. Больно уж расчудесно царевича изобразил.
— Опять, выходит, царевичи в моде, — не удержался Ягунин.
— Шебуев, товарищи, замечательный артист. Только жаль, что он кого угодно согласен играть, — подхватила Женя. — Погодите, я вам кой-чего покажу.
Не сразу расстегнулась пуговичка на кармашке гимнастерки. Наконец Женя достала вчетверо сложенную бумагу.
— Вот мне подруга из Москвы переслала. — Она с брезгливостью протянула ее Ягунину. — Прочти-ка вслух.
Михаил развернул листок, исписанный девичьем почерком.
— «Милая Тусенька!» — прочитал он и покрутил головой с неодобрением; на кой читать всякую муру? Однако продолжал: «Спешу тебе рассказать, какой мы вчера устроили вечер у нас в губздраве. Во-первых, был вчера советский праздник — свержение какой-то коммуны, или нет — кажется, царизма, — и мы по этому случаю не работали»…
— Ах ты… — Шабанов чуть было не сказал, еле сдержался. Ягунин засопел, скосил глаза на Женю и продолжал:
— «А вечером нам разрешили устроить бал-концерт. Публики было полно, и все больше свои. Пели «Тишину», «Молитву», «Серенаду Дон-Жуана», потом другую «Тишину». Была скрипка — такой смешной толстый немец. Тенор был очень интересный, брюнет. Потом декламировали, снова пели. Наконец, хоть и поздно, приехал душка Шебуев. Ах, Тусенька, как он поет… Мы прямо умерли все от восторга и заставили спеть почти десять номеров, Мы все в Шебуева прямо по уши. Маруська пробралась в артистическую и осыпала его конфетти. Счастливица!».