Тревожный месяц вересень

Смирнов Виктор Васильевич

Значит, они клюнули. Пропустили к Сагайдачному! Будет свободен и обратный путь...

Старик, выслушав меня, достает свою "катюшу" и начинает бить обломком напильника по кремню. Искры уходят вверх, минуя обожженный трут, и мировой посредник нервничает. Напильник в тонких, сухих пальцах мечется вверх-вниз, бьет по камню с характерным сухим треском. Увы, огня нет. Я мог бы помочь Сагайдачному, достав заветный коробок со спичками, но знаю, что для него работа с кресалом - священнодействие. Стариковская причуда? Но, может быть, в семьдесят лет это особенно важно - самому добывать

свой огонь?

Наконец одна из искр залетает в обожженный трут, как пчела в улей, пристраивается там, растет, пухнет на глазах, и Сагайдачный, поднеся трут к вытянутым бледным губам, раздувает его.

За окнами - дождливый сумрак, в стеклах пенсне у Сагайдачного светятся два желтых огонька, но глаз его я не различаю - они скрыты за блестящими стеклышками.

Зато я вижу, как смотрят на меня католический глиняный Христос с колючим венком на голове, и богоматерь из складня, и Будда, сидящий скрестив ноги, и бельмастый, кудлатый Зевс, и похожий на орла с немецкого кителя крылатый Ра .. Успокойся, говорят они, все уже было, все уже видели мы - и праведников, страстно желающих уничтожить зло, и торжествующих грешников, и грешников казенных, и казненных же праведников. И все повторялось, повторялось... Почему-то моя уверенность в том, что Сагайдачный поможет мне, улетучивается.

Я отворачиваюсь от богов. У них - божьи дела, у меня - человеческие.

Тускло светятся тисненные золотом слова на корешках книг, мерцают хрустальные подвесочки старинных бра, веера источают какой-то непонятный сладкий запах. Мы одни на этом книжном острове, если не считать тонколицей молодой женщины в соломенной шляпке, которая улыбается с фотографии сквозь полумрак. В сенях стучит толкушкой бывшая деревенская красавица по имени Мария, пришедшая в этот дом, чтобы сменить женщину в соломенной шляпке, но так и оставшаяся довеском к памяти о ней.

* * *

Сагайдачный раскурил свою тоненькую папироску и, приподняв острый подбородок, выпустил кольцо дыма. Вот ведь человек - курил жесточайшую мужицкую махру, а дым вился интеллигентными светлыми колечками.

– Значит, ты предлагаешь мне принять участие в афере... обмане, - сказал Сагайдачный.
– На вашем языке это, конечно, называется военной хитростью?

– Иначе с ними не справиться. Все зависит от вас. Только вам они поверят.

Почему-то у меня был виноватый тон. Я как будто просил прощения за то, что вынужден прибегать к такой хитрости.

– Семеренкова они бросили в карьер, - сказал я.- Ранили и бросили. Чтоб помучился.

Чуть дрогнули пальцы, державшие папироску.

– Я не скрываю, что это опасно, - добавил я.
– Они же звери! Фашисты!

– Э, разве в этом дело?
– сказал Сагайдачный.- Смерти и страданий я не боюсь. Вообще, проблемы соматического существования меня не очень волнуют. Но нарушить основу своей жизни, ее принцип... ради чего? В данной точке земного шара, в данное время одним Горелым станет меньше. Но, как феникс, Горелый возродится еще где-то. В любые времена было достаточно извергов и садистов.

Этого

я боялся больше всего. Когда Сагайдачный принимался рассуждать, все теряло фундамент, становилось зыбким. Я крепче уцепился в подлокотники кресла с высокой драной спинкой. Сколько людей сиживало в этом кресле до меня! И все они уходили ни с чем.

– Ты думаешь, я их мало видел на своем веку, горелых?- спросил Сагайдачный.
– Нет, все, что мы можем противопоставить им, - это крепость своего духа, неприятие их морали и согласие со сложной и противоречивой жизнью, природой, которая, создавая овец, почему-то дополняет их волчьими стаями. "Разумное наслаждение настоящим- это единственная разумная забота о будущем".

– Марк Аврелий?
– Я решил умилостивить старика и возобновил давнюю игру.

– Монтень.

– Он не воевал, ваш Монтень!
– сказал я, держась за подлокотники.
– Он сидел в замке и философствовал. Вы сами рассказывали!

– А все-таки он воевал, - торжествующе улыбнулся старик.
– И много. Он был смелым бойцом, гулякой и задирой. Но только он убедился в тщетности действия. И потому воевал в иной сфере, сфере ума, размышления.

– Но это же не то!
– выкрикнул я, чувствуя, что все рушится.

Он улыбнулся:

– Ну, не то... Но он сумел стать выше "того". Жажда мщения, злоба... древнейшие и низменные, суетливые чувства, которые незаметно порабощают людей.

– Я не из мести.

– Думаешь? Знаешь ли, Горелый, наверно, однажды и стал Горелым, потому что озлобился. Может, он и сам того не заметил, как изменился. Сколько взаимной ненависти и злобы бродит вокруг. Захлестнет - не вынырнешь... Миг; горько оттого, что это так. Но ничего не поделаешь!

Он уводил меня куда-то в сторону. Не понимал или делал вид, что не понимает.

– Злость. Она как мозоль. Человечество натерло ее, шагая к лучшему будущему... Увы, я не мозольный оператор.

– Я прошу только помощи словом, - сказал я.

– Слово - тоже участие. Бывает, оно посильнее пушек. Нет, Иван Николаевич, прошу тебя!

Он погасил папироску в медном, отливавшем зеленью цветке лотоса. Пальцы его дрожали. И для него разговор получался нелегким.

– Ты просишь слишком многого, - сказал он после длительного молчания. Участвовать в вашей... э, операции... это чересчур. Право! Сейчас мне так покойно, хорошо. Моей защитой стала старость. Слава богу, старость благословенное время. Брось этих бандитов, Иван Николаевич. Уверяю, они сами уйдут. Они уже в сборах. И все устроится.

Он повернул голову так, кто я увидел под стеклами голубенькие глазки. Они часто и жалобно моргали.

Мне почему-то расхотелось спорить и убеждать. Неужели он не понимает? Как можно не понимать. Перед моими глазами был Семеренков, утонувший в гигантской кровавой яме. Какие тут нужны слова? Эх, товарищ мировой посредник!

– Вы отказываетесь, Мирон Остапович?
– решил я поставить точку.

– Извини, но... отказываюсь. Да, извини, отказываюсь!

– Ладно!
– Я встал.
– Ладно, Мирон Остапович! После того как вы помогли мне тогда, на гулянке, я думал... Ладно!