Тревожный месяц вересень

Смирнов Виктор Васильевич

Открытия следовали за открытиями: то я вдруг удивлялся, как она, длинная, тонкая, сильная, приникнув ко мне, становится такой маленькой и умещается так уютно и ловко, что делается словно впаянной в меня, неотделимой; то разглядывал ее глаза, которые ночью становились черными и необъяснимо глубокими; то нащупывал губами бешено пульсирующую, бьющуюся, как родник, живущую как будто отдельно, бодрствующую во время сна жилку на шее; то ощущал крепость и жесткость ее ключиц, от которых брала начало такая неожиданно нежная и мягкая шея; то поражался, как я могу одновременно ощущать и тяжесть, и невесомость ее головы, лежавшей на сгибе моей руки...

Я

засыпал и просыпался, казалось, лишь для того, чтобы испытать счастье нового открытия. Было совершенно удивительным посмотреть на нее, не открывая глаз, и, не произнося ни звука, не шевеля даже губами, позвать: "Антоша", и почувствовать, как она откликается всем телом,, почувствовать движение ресниц, шелест их, когда они задевали о мою щеку или руку, и услышать немой беззвучный отклик: "Что, что?" - и снова сказать: "Антоша, Антоша..." И провалиться в короткий и чуткий сон.

Мы летели сквозь ночь, и обрывки каких-то неясных сновидений проносились мимо, как клочья облаков.

На рассвете залаял и запрыгал от возбуждения Буркан. Я тотчас бросился к пулемету - это пробуждение вдруг слилось со вчерашним, и мне показалось, что сейчас я услышу поскрипывание проволочки, которая нащупывает зубцы щеколды. Но, приблизившись к окну, я увидел торчавшие над плетнем, у ворот, оглобли и узнал белую холку старой Лысухи. Сагайдачный коротко и осторожно постучал кнутовищем по столбу ворот.

– Ну вот наши первые гости, - сказал я Антонине.- Будем встречать.

Она исчезла в сенях, звякнула умывальником, переоделась за занавеской, сделала несколько гибких и таинственных движений, закалывая волосы, и через несколько минут вышла к Сагайдачному на редкость свежей, словно не было летящей от сна к бодрствованию ночи, не было вчерашних страшных часов на Гавриловом холме, старушечьих причитаний и пулеметного треска. Она вышла с достоинством хозяйки дома, которая даже в скорбный час должна принять гостя как положено, чего бы это ей ни стоило. Я смотрел на нее с удивлением. Сколько у нее выдержки! Где она научилась всему?

– Искренне сочувствую вашему горю, Антонина,- сказал старик.

Она сжала губы.

Сагайдачный, склонив свои голый тыквообразный череп, поцеловал ей руку. Антонина не испугалась, не сделала ни одного жеманно-стыдливого движения, а по-царски разрешила Сагайдачному коснуться сухими губами тыльной стороны ладони, и затем рука легко выскользнула из его пальцев. Как будто ей была знакома эта церемония.

Сагайдачный с победно-торжествующим видом взглянул на меня голубенькими, утренними глазками: "Какова?!"

Я и сам еще не знал - какова.

– Я приехал сказать, что принимаю предложение, - сказал Сагайдачный торжественно.
– У меня только одна просьба - накормите меня завтраком!

Антонина чуть заметно кивнула мне и вышла к сараю, к тощим своим курам. На ней было то самое домотканое, крашенное чернокленом платье. Сагайдачный проводил ее взглядом. Только сейчас, при свете разгоревшейся плошки, я увидел, что под глазом у него появилась тонкая синяя полоса.

– Ты не представляешь, какая это радость - смотреть на красивую юную женщину, - сказал мировой посредник.- Даже горе бессильно перед ней.

– Представляю!
– ответил я, растапливая печку.

– Нет, милый мой. Доживи сначала до семидесяти лет. Пусть твое зрение очистится от страсти и приобретет истинную зоркость. Тут нужны глаза старика.

– Кстати, что это у

вас под глазом?
– спросил я.

Он погрозил мне тонким пальцем. У Сагайдачного было странное настроение смесь скорби и удальства. Мне даже показалось, что от него слегка пахнет самогонкой. В такой ранний час!

– Заметил все-таки!
– сказал он.
– Под глазом у меня небольшой синяк. После тебя ко мне приезжал Горелый.

Я так и замер у печи. Как же это я не догадался! Ну да, узнав, что Сагайдачный не хочет ехать пересчитывать деньги, они должны были сами подтолкнуть его на это.

– Ты растапливай, - сказал Сагайдачный.
– Не беспокойся. Я сказал именно то, что нужно: вы просили меня приехать в Глухары подписать акт о найденных миллионах, а я отказался. В сущности, я ведь не солгал, не обманул его, правда?

Я даже поперхнулся. Неужели старика всерьез беспокоил этот вопрос: как бы не солгать? Кому?

– Горелый сказал, что я должен поехать. Я пояснил, что не принимаю участия в официальных мероприятиях. Я нейтрален, как Швейцария. Он приказал поехать и доложить ему обо всем. Я отказался. И он... э... применил легкие меры физического воздействия. Не хотел причинить мне большой боли, даже предупредил: "Снимите пенсне".

"Ну конечно!
– подумал я.
– Пенсне надо было беречь. Ведь Сагайдачный должен еще пересчитать деньги".

– Я сказал: хорошо. Думаешь, от испуга или жажды мести? Ничуть... Могу я закурить в этом доме?

Он принялся высекать огонь из своего капризного кремня.

На толстой глиняной тарелке перед Сагайдачным пофыркивала глазунья со шкварками. Старик кое-как управлялся с самодельным ножом и трезубой, домашнего литья вилкой. И в то же время разговаривал с Антониной, стараясь отвлечь ее от тяжелых мыслей. Мне казалось, он уже раньше был готов к тому, что Антонина останется сиротой. Догадывался.

– Вы - совершенство, - сказал Сагайдачный, следя за ее руками. Она положила ему добрую половину сковородки и теперь нарезала хлеб - дар Серафимы.
– Вам уже говорил этот молодой человек, что вы - совершенство? Он, конечно, не успел! У них сейчас, видите ли, в моде мужественная застенчивость. По-моему, это просто от неумения выразить свои мысли и чувства. В наше время не стеснялись говорить женщине хорошие, красивые слова. И не путали лесть с комплиментом. Кто вас научил, как надо держаться, Антонина?

Она чуть заметно улыбнулась. Никогда я не видел Сагайдачного в таком настроении.

– Знаешь высказывание: "Всю свою жизнь он просидел на приставном стуле"? спросил он у меня.

– Это... Монтень?
– Я вновь вступил в игру.

– Во времена Монтеня не было приставных стульев. Это Ренар. Так вот... Я сидел на таком приставном стуле, и было хорошо. Я мог наблюдать! Мне видны были и оркестр, и галерка, и бельэтаж, и партер, и статисты, выглядывающие из-за кулис, и дирижер, вернее, человек, который воображает, что дирижирует, и суфлеры. И даже правительственную ложу я видел... В ней все время менялись люди. А опера все та же. Представь себе, это приятно - сидеть на приставном стуле! А ты пришел и согнал меня! Поставил перед идиотски глупым вопросом: либо я должен сказать и м правду и таким образом предать тебя, либо я не должен говорить им правды, обмануть их. Втг ведь как! Альтернатива! И я вынужден был ввязаться в ваше дело. Теперь справляю поминки по моей прежней, милой и спокойной жизни... А почему все это произошло?