Тревожный месяц вересень
Шрифт:
У ног Глумского два длинных бумажных мешка. Похожие мешки выдавались немецким похоронным командам, в них фрицы упаковывали покойников, пронумеровывали и отправляли куда надо. Аккуратисты ведь. Я осматриваю мешки. Внутри пластинки немецкого пороха. На ощупь, сквозь толстый слой бумаги, они напоминают гибкие и плотные денежные пачки. Находчивый мужик Глумский!
– Учтите, они скорее всего встретят вас поблизости от Глухаров, в лесу, говорю я Сагайдачному, - Будьте готовы к четким ответам.
– Я-то что? Вот вы готовы
– Выеду в Ожин с темнотой.
– Это я Глумскому.
– На Справном доберусь, надо думать, быстро. Буду ждать с автоматчиками близ опушки. Я присоединюсь к вам, а они пойдут скрытно, лесом, чуть позади.
Глумский кивает.
– Если меня не будет на опушке, сразу возвращайтесь обратно, к кузне. Занимайте круговую оборону.
– Ну-ну, - отвечает Глумский. Это звучит: "Черта лысого".
Он угрюмо царапает стол округлым, толстым, чечевицеобразным ногтем. Что-то у него на уме, но он не хочет поделиться со мной.
Скрипит дверь. Крот протягивает мне счеты и безмен с длинным рычагом и передвижной гирькой. Графитовые его глазки скользят по тридцаткам и пятеркам на столе, по бумажным мешкам.
– Не нравится мне этот Крот!
– говорю я, когда дверь за кузнецом закрывается.
– Очумел он от двух миллионов...
– Разве вас не учили в школе, - спрашивает, улыбаясь, Сагайдачный, - что у крестьянина две души?
– Учили, - отвечаю я.
– Но когда дело доходит до стрельбы, две души ни к чему. Лучше пусть плохая, но одна.
– Не волнуйся, - успокаивает меня Сагайдачный.- Душу невозможно разделить на части. Как только начинаешь отсекать плохое, что-то неладное происходит с хорошим... Поэтому принимай Крота как он есть.
Я ставлю счеты и безмен на стол. Счеты хорошие, из настоящей кости. Наверно, Крот хранит их в заветном месте, как Серафима - свою "Борьбу миров". Весь день пальцы Крота делают тяжелую грязную работу, вечером же они, перебирая костяшки счетов, разговаривают с богами, служат душе. С какими богами и какой душе? Вот эти счеты, пощелкивая, переводят пуды медных поясков, пуды свинца, соли, глушеной рыбы в карбованцы, червонцы, сотни. Если бы мы действительно нашли миллионы и если бы могли уплатить Кроту долей находки, я был бы уверен в кузнеце и его душе.
...Сагайдачный мерно щелкает костяшками. Нам нужно высидеть определенное время в кузне.
– Кстати, а сколько это на вес - миллион?
– спрашивает старик и поверх пенсне осматривает нас с Глумским.- Вдруг они поинтересуются, как тяжел мешок, а я даже не представляю.
С таким же успехом он мог спросить нас, как гарпунят китов в Гренландии. Я больше ста рублей в жизни не держал в руке.
– Черт его знает! Прикинем, сколько колхозная касса весит, и помножим.
Глумский сгребает корявыми ладонями тридцатки, пятерки и трешки, перевязывает их бечевой и подвешивает к безмену. Отводит гирьку... Стрелка едва шелохнулась.
– Н-да, -
– Э, голубчик!
– в тон ему замечает Сагайдачный.
– Мало ли что было. У моей мамочки бриллиантовое колье своей тяжестью натирало шею, после бала ей приходилось прибегать к маслам.
Председатель колхоза и бывший мировой посредник с интересом смотрят друг на друга. Глумский из батрацкой семьи. Он расстался с лаптями и обулся в сапоги уже взрослым, женатым мужчиной.
– Надо сказать, ваша выдумка не лишена смысла, - милостиво роняет Сагайдачный.
– Ни во что люди не верят так охотно, как в клады и в то, что у ближнего много денег. Психологическая загадка! Замечали ли вы, что самые богатые люди - это ваши соседи? Чужие деньги всегда легкие и большие. Вот Крот - ведь умный, осторожный мужик, ничто не примет на веру, а видите - очумел! Сколько раз приходили ко мне, рылись в подполе, в погребе, искали мои давно растаявшие фамильные сокровища... Все знают: никто никогда ничего не нашел! Но спросите у Крота, кто такой Сагайдачный, и он скажет - это тот, кто прячет пуды золота под хатой.
– Не нравится мне Крот, - упрямо повторяю я.- Ни одной души в нем не вижу.
– Какие еще души?
– взрывается Глумский.
– Мне чихать, задуй его ветер. Я без него своего плана выполнить не могу, понял?
– Какого еще плана?
– Такого... Если ты не придешь на опушку с автоматчиками, мы все равно двинем против Горелого, понял? И его прибьем!
– Я уже слышал об этом. Не годится!
– Послушайте, не посвящайте меня в свои планы!
– умоляюще вскрикивает Сагайдачный.
– Достаточно, я и так слишком много знаю.
Но Глумский не обращает внимания на мирового посредника. Он - в горячке неожиданно вспыхнувшего военного азарта.
– С телегой пойдут я, Крот и Маляс, понял? Горелый знает, что нас должно быть трое, так? А кто именно идет - не различит в сумерках. Попеленко и Валерик будут на телеге, под брезентом, с автоматами и гранатами. Мы их мешками прикроем с боков. Когда те выйдут из леса, мы вроде испугаемся, бросим оружие, задуй его ветер. А Попеленко и Валерик подпустят и ударят в упор из автоматов... И - гранатами, ветер их задуй!
Он волнуется, Глумский, то и дело повторяет свою приговорку и режет ногтем стол. Это первая в его жизни военная операция. Я не узнаю председателя. А может, вот так неожиданно и проявляется талант партизанских хитроумных вождей?
– Рискованно, - говорю я.
– Беспокойно мне будет. За вас.
– А ты не беспокойся, - советует Глумский.
Сагайдачный слушает, чуть скривившись. Пальцы его играют костяшками счетов. Он слушает нас, как детей, увлеченных собственной выдумкой и поверивших в нее.