Трейдер. Деньги войны
Шрифт:
То есть все сложилось, только гид, все дни, что мы провели на телеграфе, изнывал и страдал — накрылась вся утвержденная программа! Накрылись два дня в Москве с экскурсией на радиостанцию Коминтерна! Да что там Москва, мы даже в Эрмитаж не успели, чего особенно жаль — ведь большевики еще не распродали картины Рафаэля, ван Эйка, Боттичелли… А все из-за денег.
Единственный, кто благоденствовал — приставленный к нам водитель. Ехать никуда не надо, машина не изнашивается, клиент мозг не клюет, зарплата капает, шикарно же! Оттого и провожал нас в Москву с искренним сожалением и даже гуднул на прощанье, напугав
В Москве нас перехватил Кольцов с редакционной машиной и перебросил на Белорусско-Балтийский вокзал задолго до отхода поезда на Берлин.
По сравнению с пусть изрядно потускневшем, но имперским шиком Питера, Москва смотрелась удручающе. Вот натурально, блин, «большая деревня» — только коров на выпасе не хватало, а так все приметы налицо, от крестьян в лаптях до деревянных избушек, особенно на окраинах, где тогда находились вокзалы.
За ограду на платформы пропускали только обилеченных — или отъезжающих, или тех, кто не поскупился на специальный перронный билет. Вечные железнодорожные запахи креозота и угольных топок с трудом перебивали нотки дегтя и пота в сочетании с луком и чесноком у вагонов третьего класса, почти заглушали вежеталь и одеколон у второго, но почтительно отступали перед ароматами парфюма и дорогой кожи у первого.
Носильщики потащили чемоданы дальше, в багаж, а гренадерского роста проводник спального вагона величественно принял наши билеты, проверил плацкарты и указал нам полтора купе. Панчо сразу отправился внутрь, а Ося застрял на перроне, тревожно поглядывая в сторону вокзала.
— Ты чего? — составил я ему компанию.
— Да так, ничего, — повернулся на сто восемьдесят градусов Ося и сменил тему. — А соседи-то у нас военные.
Я глянул на стоящих поодаль пассажиров — оба невысокие, оба темноволосые и темноглазые, но один скорее славянин, а второй то ли грузин, то ли армянин, то ли вообще турок. Кажется, это называется «левантийский тип». Одеты вполне обычно: кепка и шляпа, серый и синий костюмы-тройки, у старшего круглые очки в тяжелой оправе, ни тебе лампасов, ни кубарей со шпалами*.
* Кубари и шпалы — знаки различия РККА в виде квадратов и прямоугольников.
— С чего ты взял? Они даже без усов.
— Выправка, Джонни.
— Хм… пожалуй, оба будто лом проглотили. Из бывших?
— Вряд ли, у царских офицеров левая рука как пришита, привыкли шашку придерживать.
— Ося! Спектор! — раздалось сквозь толпу.
К нам, лавируя между пассажирами, носильщиками и проверяющими, бежал смугловатый большеухий паренек. Вот он-то как раз носил военную гимнастерку с петлицами и размахивал фуражкой со звездочкой.
— Марк! — дернулся навстречу Ося и они влетели друг другу в объятия у второго конца вагона.
— Простите, товарищ, — раздалось за спиной.
— Да? — повернулся я к соседям.
— Вы до Берлина едете? Втроем?
— Да.
— Вы не могли бы поменяться одним местом? — попросил тот, что в очках. — Мы вдвоем, а билеты в разные купе. А у вас, как ни крути, один человек все равно отдельно.
— Конечно! — я стукнул в окно, за которым
— No problem, — кивнул Панчо.
Переговоры эти, однако, соседей ошеломили, они замерли и после долгой паузы очкарик спросил:
— Вы… иностранцы?
— Да, американцы.
Тут до нас добрались Ося с Марком:
— Вот, Джонни, мой брат! Едва успели повидаться!
Мы пожали руки, а я обратил внимание на петлицы с литерами «ВПШ»:
— Это что, Высшая партийная школа?
— Нет, — засмеялся паренек, тряхнув густой шевелюрой, — пограничная.
Паровозный гудок заставил нас вздрогнуть, а трубный зов проводника — распрощаться и сесть в вагон. Пока состав набирал ход и выкатывался за пределы города, мы разобрались с местами — проводник уверял, что «По инструкции не положено!», но небольшое подношение легко переменило его взгляды.
— А скажи мне, мил человек, — придержал я Оську в коридоре после того, как он перекинул свои вещи на новое место, — пограничники это ведь ГПУ?
— Ну-у… да, наверное, — малость покраснел Ося.
— А что же ты, schmuck*, не сказал заранее, что у тебя родной брат чекист?
— Двоюродный! — отперся Ося. — А что чекист, я сам не знал!
— А как он оказался на вокзале?
— Мы договорились писать на одесский адрес, потом он переехал в Киев, а потом в Москву. Ну я и написал, что буду в Москве…
— То есть нас провожал чекист, который знает, что ты не Джозеф Шварц, а Иосиф Спектор? Ты, блин, понимаешь, чем это чревато?
— Да не знал я!
— Если границу спокойно пройдем, считай, повезло тебе с братом.
* Schmuck — глупец, дурак, популярное нью-йоркское ругательство еврейского происхождения.
Пришибленный Ося предпочел засесть в купе, а голодный Панчо увлек меня в вагон-ресторан. За каждым столиком уже сидело по два-три человека — делать-то в поезде особенно нечего — но официант в белой куртке и с полотенцем через руку развеял наши сомнения:
— Не извольте беспокоиться, сей секунд устроим!
Место нашлось как раз у наших соседей, что привело к формальному знакомству.
— Владимир, — представился очкарик.
— Константин, — чуть мрачнее, чем следовало, назвался второй.
— Джозеф остался в купе, это Френк Вилья, он не говорит по-русски, а я Джон Грандер.
— А вы откуда знаете язык?
— Мама уехала из России в начале века. Джозеф, кстати, тоже родился здесь, но уехал до революции, — малость приврал я.
Собеседники несколько расслабились, ровно до того момента, как Константин воскликнул:
— Погодите! Джон Грандер, заметка в «Правде», это вы?
Он полез в карман пиджака и вытащил свернутую трубочкой газету, раскрыл ее и потыкал в подвал на третьей странице:
— Радио в военном деле?
— Да, я.
— О, это потрясающе! Видите ли, мы с товарищ… — Константин осекся, когда Владимир ткнул его локтем в бок. — Да, об этом лучше не здесь.
Не понимавший ни слова по-русски Панчо отправился после обеда подремать, а я засел с попутчиками в теперь уже их купе.