Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта
Шрифт:
Приезжай, Нина. Зову Тебя и не Тебя. Зову я и не я. Приезжай. Жду Тебя. Будь со мной. Приди ко мне, — скоро!
Что ж не спешит она к моим устам предсмертным Прижать уста…И, как последняя молитва:
Да будет все это письмо безумием, ошибкой, заблуждением! Да свершится не то, что я думаю! Да окажусь я ложным пророком! Да явит мне Бог милосердие свое, — ибо не о чем больше мне просить его.
Пойми тоску этих строк, Нина. Приезжай непременно. Умоляю, заклинаю Тебя: приезжай! Это соломинка надежды. Но вне нее нет уже никакой надежды…
Если Ты не известишь о ином телеграммой (письма не буду принимать в расчет, потому что со дня написания письма все можно передумать), я поступлю так:
Во вторник (прости, не удается раньше) переведу Тебе телеграфом 400 francs.
В конце недели возьму для Тебя комнату в Руси.
В воскресенье буду ждать Твоей русской телеграммы. Ты пошлешь ее из Варшавы, сообщая мне, с каким поездом едешь (скорым, или курьерским, или иным).
В
Согласна ли Ты на все это?
В одном из писем я просил Тебя известить меня о своем окончательном решении ехать телеграммой «Je pars» (я выезжаю (фр). — И. Т.). Если сделаешь так, будет хорошо и все мне яснее. Но если и не пришлешь такой телеграммы, я все равно буду считать, что Ты едешь, и поступать согласно со всем, что здесь написано. Только в том случае, если Ты пришлешь мне категорическую телеграмму, что не едешь, что остаешься в Париже, я все эти приготовления брошу.
Но, повторяю, уже поздно переменять решения. Теперь уже надо ехать. Наши души так измучены постоянными переменами — ехать — не ехать, — что не вынесут нового изменения. Все будет хуже, чем встретиться. Ясно чувствую, что эта встреча решена. Она уже упала… неужели добавить: как нож гильотины? Нет! скажу: выпала как жребий. Откроем глаза и увидим: жребий жизни или смерти.
И сквозь все это, сквозь все предчувствия мрачные и тяжелые, я очень хочу Тебя видеть. Приезжай, Нина! Приди. Сколько-то минут будет чистой радости — просто от того, что вновь увижу Тебя, поцелую Твою руку. Этой радости ничто не отымет, и пусть после даже смерть, если нет иного выбора.
Приди. Я зову…
Нина — Брюсову. 2 апреля 1909 г. Москва.
Милый Валерий,
мне очень трудно написать тебе сейчас больше «восьми строк», но это нужно, и я постараюсь. Не сердись на меня, как весной, не каменей, как вчера, пойми один раз, что так больше невозможно, и расстанемся тихо. Я тебя очень люблю, но видеть тебя мне больно и печально, но еще больнее встречаться, читая в твоих глазах и всех поступках все одно и то же жестокое слово «никогда». Ты еще надеешься на какое-то примирение, на мою уступку. Что же я должна «уступить»? Всю мою душу? Называется ли это «уступкой»? Как после весны ты можешь еще думать, что мы можем жить при тех же условиях? Помнишь ли ты хорошо эту весну, лето и мой отъезд в Париж? После всего этого ужаса я ехала в Париж с уверенностью, что нам не быть вместе уже никогда. Твой тайный отъезд с ней (с женой. — И. Т.) в июне мне казался достаточным доказательством твоего окончательного выбора. В Брест я ехала, ты знаешь, не для нежной встречи… В Намюре тебя видела с душой, полной самых горьких и даже мстительных чувств, после этого последнего свидания в Париж бросилась, как в яму, и уже много времени спустя какие-то чудесные крылья вынесли меня из этого мрака. По мере того как я успокаивалась и выискивала возможности жить без тебя, ты, точно чувствуя это, странно и неожиданно менялся. Я никогда не получала от тебя нежнее парижских писем, ты никогда не казался мне более милым и близким, как в те дни, когда я уже готова была сказать тебе: «Ну, теперь прощай, я ухожу навсегда». Ты веришь мне, — ни одной минуты я не сравнивала настоящей моей жизни с жизнью с тобой. Это, правда, была «свадьба Данте», — конечно, паденье, потому что самым большим соблазном здесь являлись покой и желание уйти от самой мучительной из своих душ — любви к тебе. Но твой зов проник через все. Мне было очень страшно и жалко уезжать из Парижа. Еще смутно (потому что все чувства были там погружены в легкий и сладкий сон), но я уже предчувствовала, куда ты меня зовешь, и уезжала со страхом и печалью. Ты спросишь: «Зачем же ты уезжала?» На это трудно ответить. На действиях такого рода строятся всегда жизненные и литературные драмы. Читаешь или видишь со стороны всегда с ужасом. Ведь явно, что это шаг ложный и опасный, не сделать бы только его, — и как по математическим данным можно рассчитать счастливый конец. Что здесь всегда двигает душой? Вечный соблазн играть своей судьбой или минутная бессознательность, которая затемняет всякую очевидность. Не знаю и теперь точно не вспомню о себе, но поехала на твой зов. Долго я была чем-то отделена от тебя, и твоя власть надо мной казалась мне утраченной. Сознательно или нет — не знаю — ты всеми силами добивался моих прежних чувств. Я верю, что скорее бессознательно ты в Петербурге говорил те слова, от которых отказался сейчас. И вот, Валерий, только они — эти безумные слова твои дали мне тоже безумную надежду. Помнишь, как стало потом хорошо? Открылся бесконечный прекрасный путь для нас двоих. Уже начала возникать настоящая близость, настоящая успокоенная глубокая радость. В первый раз я почувствовала себя с тобой не в узкой тюремной камере, сжатой со всех сторон ее присутствием… Еще в вагоне ты мне говорил, что на Москву и на эти месяцы нужно смотреть как на временное неизбежное мучение — и только. Разве мне нужно было видеть какие-либо твои противоречивые действия, разве мне не довольно было увидать однажды (и очень скоро) выражение твоих глаз, чтобы понять эту последнюю прекрасную ложь? Я не хочу сказать, что ты меня обманывал умышленно. Ты сам не знал наверно — можешь или нет. Приехал, переступил порог, забыл яркость чувств, пережитых недавно, понял, что ее не оставишь никогда, ни для чего, и с лицом, на котором легли эти страшные тени, пришел ко мне. И вот мы опять на том же месте, где были весной. Свершился какой-то круг, оба мы прошли большие испытания, и, как видишь, они ничего не изменили и из души не вырвали, — все осталось по-прежнему. Ни на какие новые испытания уже не хватит ни сил, ни веры. Без исступления, без всяких злых чувств, только твердо и печально я повторяю тебе то же, что говорила весной: «Быть втроем не могу». Предпочитаю этому все. Помнишь,
О «жизни» моей не беспокойся. Драматическое действие уже совершено, и поправить ничего нельзя. Конечно, мне представляются потерянным раем… дни мои в Париже перед отъездом сюда, так же их вспоминает и Надя, проживая в буйном отделении лечебницы Левинштейна. Но когда к ним вернусь — не знаю. Буду здесь жить «пока», претерпевая все горести, как заключение в тюрьме на неопределенный срок. При первой возможности уеду из России совсем… Ответственным себя ни за что, ни в какой мере не считай, когда ты начинаешь говорить в этом смысле, — я горько обижаюсь.
Грустно мне очень. Никогда не была я в такой холодной темной пустоте. — «Je ne suis pas…»(я не так глупа (фр). — И. Т.)…
Брюсов — Нине. 3 апреля 1909 г. Москва.
…Прочел Твое письмо, разумное, ясное, сдержанное, доброе. Ты в нем повторила, сжато, все, что говорила мне последнее время. Если бы я стал отвечать Тебе подробно, я тоже должен был бы повторить все, что говорил Тебе последнее время. Нет! сказано все. Оставим свершаться событиям. Слов больше не надо.
Но я не понимаю, почему мы не должны встречаться, или, встречаясь, должны ссориться. Я продолжаю думать, что мы можем и должны быть вместе, без злобы и без отчаянья. Tout comprendre c’est tout pardoner (все понять — значит все простить (фр). — И. Т.), — старая, умная пословица. Конечно, я был неправ, что-то спрашивая с Тебя в день нашей последней встречи. Не надо ничего требовать друг у друга, но не будем друг от друга прятаться. Мне, по крайней мере, странно и больно быть без Тебя, когда Ты так близко.
Не согласишься ли Ты сегодня (пятница) пообедать вместе? Я заеду за Тобой, на Арбат, между б и 7 час. Если Ты захочешь быть со мной в этот час, Ты будешь дома. Если нет, мне просто ответят у двери, что Тебя — нет. Я приму это как знак, что сегодня Ты не хочешь быть со мной, — вот и все…
Нина — Брюсову. 30 апреля 1909 г. Москва.
Милый, милый Валерий,
мне грустно и страшно после этой встречи. Если мы все же видимся, и не хватает силы уйти совсем, мы должны встречаться иначе. Так не нужно, так больно и невыносимо. Я люблю тебя очень. Вот какой-то круг завершился, — в нем был и Париж, и долгие дни без тебя, и дерзкое усилие души уйти, освободиться, забыть. Ничего не вышло. Это та любовь, какой ты хотел всегда, — роковая, не подвластная воле. Не сердись, что я вновь так безнадежно печальна, не говори с презрением, что это «повторение прошлой весны». Я клянусь тебе не повторять ее во внешнем, я все в себе сдавлю, смирю, ты не услышишь больше ни одного недолжного слова, но если эта боль убивает душу и жизнь — разве я виновата?! Зверочек дорогой, любимый, я больше не буду тебя гнать и мучить. Пусть лучше замучит безнадежная нежность, чем эти страшные встречи, когда каждое слово ранит больнее ножа те же губы, которые его произносят…
Нина — Брюсову. Апрель — май 1909 г. Москва.
Я сегодня не вышла из дома на пять минут, все ждала, что ты зайдешь… Звонила в «Скорпион», просила передать, если ты там будешь, — но то же молчание. О, это проклятая жизнь, когда не смеешь позвать тебя, когда, живя в одном городе, чувствуешь невозможность увидать и сказать, когда хочется видеть!.. Мне хотелось тебя увидать еще вчера с вечера. Я немного пришла в себя, было жалко, грустно, хотелось сказать тебе нежные слова, взглянуть тебе в глаза, поцеловать руки… Всю ночь я писала тебе и надеялась увидать сегодня. Звонила в Кружок, в «Весы», ждала, — нет, верно, я должна сегодня терпеливо нести какое-то еще наказание за мою печаль. И чувствую я сейчас, когда не могу позвать тебя, не имею возможности услыхать твой голос — опять со всей остротой неизбежный, неодолимый Крест моей судьбы…. День был такой для меня ужасный, — весь голубой, жаркий, и этот звон вечером — все раздирает сердце, все опять и опять напоминает лето, тоску, ужас, одиночество… Как хотелось быть с тобой! В окно вижу — люди… Идут куда-то вместе, вдвоем. А я смотрю из окна тюрьмы… Нет, милый, дорогой, реши что-нибудь одно, окончательное, определенное… Я больше не в силах переживать даже дней. Отпусти мою душу. Я умру сейчас с большей легкостью, чем живу. Ты привык за пять лет видеть мою печаль, мое страданье. Это кажется тебе обычным, как мне казалась, например, бесконечной болезнь мамы. Бессознательно думалось, что это так и будет длиться еще годы и годы… Так думаешь и ты, глядя на меня. Но у меня нет, нет больше сил ни телесных, ни душевных. Если ты хотя сколько-нибудь меня еще любишь, — распутай, развяжи или разруби этот узел. Не могу больше! Ах, серьезно, искренно говорю: не могу, — ну, посмотри на меня, разве так жить можно?! И если ты не захочешь сказать ничего прямо, я приму это за ответ, за приговор.
Если тебе дорога еще хотя немного наша близость, наша несчастная, придушенная любовь, — спаси их.
Вот сейчас ты с ней (женой. — И. Т.), она тебя видит, она может позвать тебя, сказать все, что хочет, а я!.. Я ничего не смею, я отброшена куда-то и должна ждать, ждать, как в тюрьме, когда ты придешь сам. Не сердись на меня! Я была тихая, нежная весь день, а к вечеру ожесточилось сердце от незаслуженной боли. Что я сделала дурного? Плакала? Печалилась? За что мне сегодня наказанье?
Валерий дорогой, единственный, вся моя любовь! Подумай еще раз, подумай серьезно и что-то реши. Пусть для меня в твоем решении — нож. Все равно! Только бы один конец. Я говорю серьезно, я заклинаю тебя поверить, — этого лета, этой весны так я пережить не могу. Ну, что-то сделалось с душой особенное, новое, в ней какое-то упорное сопротивление и невозможность так длить.