Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Талалаевский Игорь

Ну, скажи теперь, как могу я ждать тебя, радоваться на тебя, ждать от тебя хотя маленькой «нечаянной радости», когда я знаю, что для женя твоя душа — выжженная солнцем пустыня или мертвая полярная равнина. Все реже и реже я слышу от тебя даже ласковые слова, только слова, которые так легко расточать, и почти никогда, да — никогда уже не вижу того любимого, нежного выражения глаз, от которого все внутри дрожало, пело, замирало от счастья. Посмотри на себя как в зеркало, представь себя со мной! Приходишь и уходишь чужой. Я смотрю на тебя, не смея поцеловать тебя в лоб, не смея протянуть рук и обнять. А ведь ты ласкал меня когда-то, обнимал, целовал, называл ласковыми именами… Забыть ли мне это! Могу ли я перестать тосковать о тех минутах и днях!.. Я хожу, как голодный покинутый зверь. У меня глаза горят от этого голода, сохнет и сжимается душа. Ты говоришь, что теперь для тебя настало время работы, что у тебя интересы сложнее любовных, что тебе страшно любви, так как она может мешать работе. И я думаю горестно: Боже мой, да как же может мешать работе тихая нетребовательная любовь? Чего я хочу? Только ласки, только быть где-то в углу в одной комнате, когда ты работаешь, только иногда сидеть, прижавшись к тебе, ласкать твои волосы, целовать руки и чувствовать, знать наверно, что я тебя не тягошу, не противна тебе, что тебе также сладостна моя немая близость. Но все эти «только» и есть любовь… И я хочу любви твоей, и без нее я не могу жить. Ты спрашиваешь озлобленно: «Что же должен я сделать, скажи, — я сделаю». Милый, милый Валерий… Я хочу, чтобы ты чувствовал, я не хочу ни одного твоего прихода без желания видеть меня, ни одного поцелуя без жажды моей близости. И в ответ на это ты говоришь: «Да, но ведь я уже и делаю только то, что чувствую, я стараюсь быть искренним, а ты недовольна и не радуешься на мою искренность». Нет, я довольна… и радуюсь… только… я хотела бы, чтобы и ты искренно хотел всего того, чего хочет твоя любовь… Я знаю твою любовь. Хотя недолго, но ты любил меня, даже отрекаясь сейчас от своей любви. Ты не помнишь, ты любил… Поверь мне. Я помню. И я видела, как ты любил Коммиссаржевскую. Конечно, после шести лет ни ты, ни я, мы не могли бы любить с бурной страстностью. Но ведь есть другая любовь, и ее ты знаешь, но и ее нет в твоей остывшей душе.

Милый Валерий, ты сказал сегодня по телефону: «Надо же кончить эту распрю». Так ты называешь наш последний суд. Вот ты выслушал меня, — скажи же, как может кончиться «эта распря»? Ты видишь, я понимаю тебя, я не брожу в тумане, я не безумна и не ослеплена и ничем себя больше не утешаю. Я знаю, что человек не волен в своих чувствах, и не жду в безумии, что, прочтя это письмо, ты бросишься ко

мне с новыми чудесными возможностями, вдруг восставшими в твоем сердце. Чудес не бывает, даже самых «маленьких»!.. И завтра, и через месяц, и через год ты придешь ко мне только такой, — погасший, холодный, получужой. Одной отвлеченной близости и общности интересов та же недостаточно для жизни вдвоем, как одной телесной страсти. То нежное, интимное, несказанное, чудесное, связывающее двоих в одно, у тебя исчезло, и всегда теперь мне будет с тобой хуже, чем с мертвым… Ведь я же знаю, что каждый миг еще могу увидать тебя живым, но не для меня… И это сознание меня убивает… Ах, как молилась я о твоей любви! Отчего, отчего мне не дана она?! Разве недостойна я? Разве есть и может быть на свете более тебе близкая, родная духовно, чем я? Но, верно, мало этого одного, а иначе не нужна, не нужна я тебе.

Морфий и тягучее томительное страдание изо дня в день, из года в год отняли у меня волю. Я не чувствую сейчас себя способной умереть, мне страшно поднять руку и поглядеть в лицо смерти. Мне, верно, суждена длительная бесславная гибель, если я не умру от неожиданной причины, — например, от эфира или «его» (морфия. — И. Т). Так убить себя, будто нечаянно — я способна. Я должна уйти, скрыться из твоей жизни и прекратить все, что тянется сейчас для меня во всех областях. Долго, долго, почти до последних недель, у меня было, даже в самые горькие минуты, чувство неразрывной связи с тобой, и оно помогало переживать большие испытания. Теперь и его нет. Ты отнял. Теперь я как лист сухой, оторванный от ветки, — качусь куда-то бессмысленно — в пустоту, в темноту.

Я уже не могу ждать, звать тебя по-прежнему? Кого позову я? Чужого, разлюбившего, погасшего? Куда позову? К себе… Но ведь тебе тягостно видеть в глазах моих дикий голод, которого тебе нечем насытить…

Я должна, должна отойти от тебя, пока не случилось худшего, пока ты не прогнал меня грубо, озлобленно. А это может случиться. И я уйду от тебя. Прошусь и уйду и не вернусь. Куда я пойду — не нужно спрашивать. Откуда я уйду? Из той жизни, что была жива тобой и твоей любовью и что опустела вся, когда ты разлюбил. Таково мое решение. И не думай, что я буду только долго и мучительно говорить. Я сделаю это фактически. Ты увидишь очень скоро, очень… Я все сказала. Теперь я могу только плакать… Валерий! Валерий милый, я любила тебя так глубоко… Валерий, Валерий!! неужели ничего, ничего не стоит любовь? Неужели можно любить и разлюбить, как стало с тобой? Ты любил меня, любил! Очень, очень недолго, может быть, день, за все шесть лет, но любил по-настоящему. Оставь мне хоть это утешение…

Я не буду уже говорить о твоей жестокости, Валерий… Последнее время ты не щадишь меня, ты обращаешься со мной так, как будто я небьющаяся кукла. Но сейчас не в этом дело. К «процессу» нужно прибавить еще лист, и едва ли не самый главный. — Все время, когда я писала, у меня было такое ощущение, что я подхожу, подхожу к сущности, очень близко подхожу, а она от меня ускользает, и я говорю о деталях, не умея их обобщить. Разговор по телефону сегодня вечером был тем, чего так не хватало. Да! Вот что значат, наконец, слова: «Возьми твою любовь — она для меня слишком велика». Ты понял себя. Наступил час, когда ты, сняв целое наслоение различных масок, сам увидал свое лицо — подлинное, данное природой. Может быть, прежде ты бессознательно стремился стряхнуть наконец весь романтизм, не свойственный твоей позитивной натуре, — но он был моден, и тебе казалось нужным играть роль. Иногда тебе становилось совсем нестерпимо в тех формах, что тебя сжимали, как железные, потому что они заставляли тебя делать несвойственные тебе поступки, говорить слова, обратные тем, что сказал бы ты от сердца. Но ты долготерпеливо «выдерживал стиль» — целые годы… Порой ты уже сам не различал, — где маски, где лицо, какие слова настоящие, какие — ложь. Оттого передо мной было всегда множество противоречивых поступков, слов и признаний. И это все началось с тобой, верно, давно, и только сейчас ты решил «объявиться». Эта «приписка» моя вовсе не отрицает сказанного впереди. Было же время, когда ты действительно знал переживания очень углубленные и чувствовал страстно. После ты, конечно, отрекался, но это было, было, — не отрицай! И на предыдущих страницах я говорила о том времени, когда ты сам переживал трагически наши отношения — таким образом, я в противоречия не впадаю. Сегодня же ты с великой откровенностью (хотя и под влиянием морфия, но ведь я знаю, что «он» не смог бы заставить говорить ни чего-нибудь вовсе неожиданного, ни «против себя») признался мне в истинной сущности твоего отношения к действительности вообще и в частности — ко мне. Твои слова произвели на меня почему-то потрясающее впечатление. Говорю «почему-то», так как ты ведь не сказал чего-нибудь уж очень неожиданного, и я сажа могла бы сделать такой вывод из твоих слов за последние полгода. Но было страшно слышать чудовищные признания от тебя самого, так же непонятно страшно, как приговор к смерти из уст врача хотя бы больному, на выздоровленье которого уже никто не надеялся. Ты знаешь, может быть, такие чувства, и потому мне можно извинить резкий взволнованный тон. То, что ты говорил, мне казалось невозможным, чудовищным. Именно хотелось повторить «чудовищно, чудовищно»… Так сказал бы всякий, слышавший твою речь, обращенную ко жне. Если бы ты говорил это кому-то, всякому, кроме женя, твои слова имели бы другой смысл. Но обращенные ко жне они становились чем-то непостижимым, неслыханным. Теперь, когда у меня несколько улеглось волнение, я хочу понять, что именно хотелось в твоих словах назвать мне словом «чудовищно». Я не способна на одни бессмысленные, злые, истерические восклицания. Если я говорю или в волнении «восклицаю» — все, каждое слово для меня имеет серьезное значение. И я могу объяснить тебе и себе также мое волнение, мою обиду и значение тех слов, что ты, вероятно, так и считаешь «выкриками». Видишь ли, Валерий, — и я уже не прежняя, и я менялась, и я изменилась. Все со мной было на твоих глазах. Я ничего не умела и, главное, не хотела скрывать. Я не та, что шесть лет назад. Но любовь моя к тебе, привязанность, преданность углубились за годы, просветлели и поднялись на большую высоту. Не буду хвалить себя, не буду рассказывать в чем, как, где, — ты, верно, видел и знаешь сам. Но только было бы до смешного мало сказать, что «я отношусь к тебе серьезно или что моя любовь занимает большое место в моей жизни». Я отдала тебе все — всю душу, все чувства, всю нежность, преданность, все, до чего я была способна подняться, — словом, все богатство и всю нищету моей души. Ты стоял в центре всей моей жизни, все в ней было подчинено тебе, все горе ее и радость исходили от тебя, все начиналось и кончалось — Тобой. С годами это усиливалось, я не боролась, не хотела бороться, мне казалось прекрасным отдать тебе себя всю, и я отдала… А ты брал, Валерий. Ты, несмотря на все то отношение твое ко мне, что описано на предыдущих страницах, не мог прогнать меня совсем и много, много раз говорил (я помню, один раз в Париже, в какой-то церкви мы сидели очень уединенно, и ты говорил, что любил меня, и умилялся до глубины души моей любовью перед отъездом твоим с ней, и даже в тот вечер прощания, когда бросил меня в переулке около квартиры Богородских. Вспомни твои слова!.. И они были не единственны за шесть лет… что любишь «мою любовь», преклоняешься перед ней, ценишь ее и отвлеченно, как что-то художественно-прекрасное, цельное, и как любовь к тебе. Одним словом, ты признал мое чувство и, даже не будучи в состоянии отвечать на него вполне, всегда ценил, как умел берег, уважал. И ты, конечно, видишь и знаешь его неизменность даже сейчас. Понимаешь ли ты теперь, какое оскорбление наносишь ты мне, говоря все то, что выслушала я сегодня? Ты только подумай… Вот ты изменился, ты «пуст и легкомысленен в жизни», ты говоришь точно те слова, что с отвращением услыхала я однажды в своре кутящих «доцентов», тебе не нужна ничья глубокая и серьезная привязанность, ты сам не чувствуешь глубоко и ищешь от жизни и от женщины легких безответственных забав. Ты отдаешь себя и хочешь отдавать только творчеству, твоя душа слишком мелка и тесна, чтобы вместить искусство и любовь как два благотворные, творящие, созидающие начала, и женщина для тебя отныне — субретка, кокотка или наседка — «Матильда», одна из тех, что не многим располагает, но не много и потребует — в частности, та, которая с тобой сейчас: — ведет в относительном порядке дом и кухню, заказывает тебе обед, выполняет приказания, касающиеся всех нужных тебе материальных удобств, оберегает, насколько способна, тишину твоего кабинета, «представительствует», если понадобится, ложится по первому зову с тобой в постель, когда ты почувствуешь себя мущиной, — вот, кажется, и все, что от нее требуется. Она же желает: быть женой знаменитого поэта (хвастается этим перед родными и знакомыми), принимать «хороших людей» в гостиной «с люстрой», наряжаться по вкусу («не хуже людей») и иметь, когда ей это нужно, под боком «мущину» — получать свои законные супружеские ласки. До твоей души, до твоего творчества ей мало дела, анализировать твое отношение к ней ей нечем и незачем — птичий мозг не вместит таких тонкостей, да и к чему — ведь всегда будешь спать с ней, жить в одной квартире, пить и есть за одним столом — в этом ты поклялся, это обещано твердо. Мое существование особенного горя по разным причинам ей, верно, не причиняет… да и видала она примеры твоих многолетних связей, — к ней же возвращался. Такова жизнь твоя с ней, конечно, в самых общих чертах, как я ее наконец стала представлять с твоих же слов. Я не помянула о минутах разных ваших интимностей, — этого мне никогда не узнать, — но, верно, они очень легки и просты, и отдавать душу им не приходится. Эта женщина сейчас с тобой, так сказать, «в силу исторического своего значения», но если бы ты был сейчас один и свободен, то ты искал бы другую «Матильду». И я понимаю тебя. Ты хочешь быть искренним перед самим собой, тебе надоели маски, ты их изорвал и выкинул, ты точно родился во второй раз. Но… воспоминания, Валерий? Их ты мог вымести из памяти? Ты помнишь, знаешь меня?

Ты слышал, ты видел, ты знаешь, что я не ищу ни конюхов, ни гимназистов, ни монахов? Ты знаешь мою любовь к тебе? Ты видел, какой трагический смысл внесла она во все мое существование? Ты видел, Валерий!..

И если так, то каким же оскорблением были для меня твои мысли, желания и слова!.. Ведь это значит, что ты плюешь на все прошлое мое и настоящее, предлагаешь мне «повернуться самой к себе спиной». Предлагая новую жизнь и новые отношения, ты нисколько не считаешься со мной как с человеком, как с равной себе…. Настаивая, чтобы я признала непобедимость твоей всяческой связи с ней и чтобы я ее уважала, преклонилась как перед Роком, перед этими чувствами, — ты в то же время хочешь, требуешь от меня, чтобы я по капризу твоему, в угоду твоим желаньям вывернула наизнанку всю мою душу. Ведь ты говоришь мне вот что, — каждый день, каждый час, каждую встречу: «Ну, поиграли в трагедию, и довольно! мне весь этот романтизм, вся эта истерика — надоели. Твоя роль отныне совсем иная! Хочешь быть моей непритязательной любовницей, настолько непритязательной, чтобы я не чувствовал ни малейшей внутренней ответственности, чтобы ты была мне только развлечением, на сколько часов я хочу, чтобы твой внутренний мир не был никак связан с моим, ибо все души равно с их чувствованиями мне надоели смертельно. Хочешь быть со мной так, чтобы я приходил неизвестно откуда и уходил неизвестно куда, не зная также, — откуда приходишь и куда уходишь ты, ибо мне совершенно не нужно интимной близости ни с одним человеком на свете?!.. Хочешь, чтобы я отдавал тебе часы, абсолютно свободные от всяких дел, но лишь тогда, когда я предложу тебе их сам, не считаясь ни с твоей тоской обо мне, ни с твоими желаньями? Хочешь жить со мной жизнью, совершенно не похожей на прежнюю, ибо я сам не прежний, жизнью, лишенной всего того, что ты бы хотела от меня получить, потому что желания наши больше не совпадают? Хочешь быть со мной вообще, в те минуты, когда я захочу, не выходя из начертанных мною пределов? Хочешь быть «моим удовольствием», бессловесным, безличным существом, с которым я могу болтать в часы досуга, которому я могу иногда уделить минутку-другую на постели, без драм, без трагических гримас, без слишком обширных требований? Хочешь встречаться со мной в свиданьях «легких», не волнующих меня, никак, даже косвенно не мешающих моей кабинетной работе (в духе «доцентов») и непременно забыв все прошлое, потому что я насмеялся над «романтизмом» и «исступлением» в стиле Пшибышевского, и еще потому, что мне не нужна даже новая, как ты говоришь, «просветленная», «самоотверженная» и «поднявшаяся на большие высоты» любовь? Таковы мои чувства, изменить я их не могу, и таковой должна быть моя жизнь». И я понимаю, Валерий, что все эти желания и требования ты мог бы предъявить новой женщине, новой любовнице. Так,

конечно, прямо не говорят, но люди понимают друг друга без слов, и уверяю тебя, — множество, большинство женщин только так и «любят», и такую, подходящую тебе сейчас, женщину в стиле «доцентов» — забавную и легкую — найти очень немудрено. И, понимая насквозь твои желания и требования, она не скажет себе: «Вот чудовище!» Любовь, на какую ты способен сейчас, — такая ходячая стертая монета!..Яне хочу обидеть тебя этими словами. У тебя (а впрочем, и у «доцентов») есть ей оправдание. Ты обручен с искусством, ты отдаешься только творчеству, ты хочешь выходить из своего кабинета только за легкими удовольствиями, потому что все сильное, большое (ты думаешь) может отнять тебя у искусства, — и в этой мысли (мне кажется, ложной в корне своем, ложной по существу) — твое оправдание.

Но мне, мне, Валерий, разве легче от этого сознания?!.. — «Новая женщина» пойдет на такой зов. Трудно ли без любви, без привязанности поиграть с знаменитым поэтом?! Даже лестно!.. Но как, как можешь ты идти ко мне с подобными словами, с подобными желаниями. И это чудовищно!!.. Что же ты думаешь обо мне? Ты сказал сегодня: «Желание видеть человека может быть так сильно, что все равно будешь стремиться к нему». Нет, — поздно и невозможно, Валерий! Измениться, переломиться в основе своей, вырвать и изменить чувство, которое и есть моя душа, я не могу, даже если бы захотела. Ты почти гордишься неизменностью некоторых твоих чувств, ты не устаешь повторять: «Чувств переменить не могу». Почему же ты презираешь меня? Как смеешь ты так презрительно думать обо мне?!.. Мои «требования» сокращались с каждым годом; может быть, это дурно, но я не стыжусь моей уступчивости. Я, любя тебя, расставалась с надеждами, я видела невозможность в твоей душе и смирялась перед ней, желая быть только твоей радостью. «Мои требования» сократились до такого предела, который предначертало мне уже чувство собственного достоинства. За ним уже начинается полное унижение, которого не вынесет и не вынесла бы ни одна женщина (если она любит), особенно на глазах у другой. Ты знаешь, чего я спрашивала во внешнем, — это ничто в сравнении с тем, на что имеет права всякая, которую любят, и ты знаешь, какого сближения хотела я во внутреннем?! Разве может мешать работе и искусству та любовь, что я тщетно отдавала тебе, — «возьми, возьми, Валерий!» А вспомни твои ответы в последние недели и дни: «Да, может быть, я не отрицаю, но мне не нужно ничьей близости, ничьей нежности, заботливости, интимной слиянности. Мне не нужно, благодарю…» Я не знаю, можно ли больше отойти в тень, можно ли хотеть большего подчинения другому, как я, возле тебя! А что нужно мне было в ответ, без чего мне было так больно, больно встречаться с тобой?! Мне нужна была нежность, похожая на ту, что видала я в твоих глазах в счастливые дни, маленькое внимание ко мне, несколько ласковых слов (не машинальных только — «милая Нина, — твой Валерий…») и еще доказательства во внешнем, и сознание, что ты щадишь меня так же, как ее… Ты боишься сейчас «исступления, безумий, трагических переживаний»? Но, клянусь тебе, — я не хочу их так же, как ты!.. Я мечтала иметь возможность дать тебе тихое успокоение за работой, помогать тебе, где и в чем могу, — и только в награду в эти вечера быть поблизости, откуда-нибудь из угла смотреть на твой склоненный над столом профиль. Я говорю все, все. У меня ничего не осталось недосказанным, кроме темных, полубессознательных мыслей и чувств, кроме того, чего ни один человек даже при страстном желании не выскажет другому. И мне не стыдно моих признаний. Так говорит любовь… В эту неделю, не видясь, мы быстро дошли до какого-то конца. И я думаю, Валерий, — если ты, видя мою душу до дна, как прозрачный источник, видя всю мою любовь, и тоску, и отчаяние вечно оскорбленного чувства, — не можешь сказать ничего, кроме сказанного сегодня, если ты, видя, как я гибну, изнемогаю без того во внешнем, о чем умоляла тебя в словах и без слов полтора последних года, — все же не даешь, — значит, ты действительно не можешь. Я не могу считать тебя «зверем», образцом беспредметной жестокости и мучителем по призванию. Я знаю, ты очень добр и, верно, мучишь меня невольно, потому что просто не любишь, разлюбил, охладел, не хочешь моей близости… Твои слова сегодня непростительны. Ведь нужно же думать, кому и что мы говорим. Ты не должен был произносить их с такой легкостью передо мной. Разве я не поняла бы тебя без этой лишней жестокости надо мной?

Я чувствую себя ужасно. Так, вероятно, чувствуют себя люди, вложившие все имущество, все сбережения, сделанные ценой неимоверных лишений, в банк, в предприятие, которое лопнуло безнадежно. Во мне пустота, точно кто-то меня ограбил дочиста. Ах, как поздно было бы в 31 год, истратив все чувства, потеряв все возможности, думать о «новой жизни»!..

Но я не собираюсь жить!..

«Суд» кончился, Валерий, и осуждена — я…

1911

11 февраля 1911 г. Москва.

Милый Валерий,

теперь уже действительно все между нами кончилось, и у тебя не должно быть сомнений. Ты сделал мне признанье, первое настоящее искреннее признанье, которое, наконец, объяснило мне все мои недоумения за семь лет жизни с тобой, которое осветило ярким светом те события и факты, что ты много раз пытался называть разными именами, всеми именами, кроме настоящего. Не знаю, зачем ты долго таил от меня эту единственную истину твоего ко мне отношения. Если бы ты сказал мне так прямо, как сказал наконец, то, верь, меня давно уже не было бы в твоей жизни, и не было бы у тебя тех неприятностей и мучений, которые связывались со мной. Я сейчас хочу только проститься с тобой. Проститься печально и ясно, чтобы изгладилось в твоей памяти впечатление кощунственных слов моих последней встречи. Пойми, Валерий, это состояние души, эту боль, которая ослепляет все чувства и исторгает против воли безумный стон или крик. Ты знаешь хорошо «лики любви» и знаешь, что иногда проклятье равно самой нежнейшей ласке. И еще хочу я, Валерий, чтобы, прощаясь со мной навсегда, ты понял меня так же глубоко, как, наконец, поняла твои чувства я. Ты связан с той женщиной инстинктивным, темным, стихийным чувством. Я такое чувство называю любовью; особенно наблюдая его семь лет во всех реальных проявлениях, я пришла к выводу, что для тебя — это самая настоящая любовь и во всей полноте ее, на какую ты только способен. И рядом с признанием в любви и неизъяснимой привязанности к ней ты сказал совсем просто, что меня не любишь совсем, что ко мне у тебя чувство, которое можно назвать как угодно, только не любовью в обычном человеческом значении этого слова. Ни нежности, ни близости, ни слияния личных интересов, ни влечения, ни желания видеть (как близкую), ни одного элемента того, что я называю любовью, у тебя ко мне нет. «Я бы желал, — сказал ты, — жить, как я хочу, своей жизнью, с женой или без нее — все равно, быть, где я хочу, ездить, куда хочу, и если я пожелаю тебя видеть, прийти к тебе, чтобы говорить о том, о чем мы можем говорить». Так ты сказал…

…Я понимаю, Валерий, что можно женщину разлюбить или не любить вовсе и уйти, — это просто, естественно, честно. Но неужели ты сам не понимаешь, как чудовищно, как неслыханно жестоко твое предложение мне подобных «отношений». Или ты не знаешь, как я тебя любила, или ты забываешь, что и у меня есть живая душа, которая так же способна страдать, так же чувствительна к обиде, так же хочет ласки, близости, нежности, тепла, как и ее душа, в которой ты все это признаешь? Что предлагал ты мне? Нечеловеческие отношения, отношения, уже невозможные между нами потому, что я-то тебя люблю, и все, что ты у меня отнял для другой, стало причиной вечной, неутихающей боли. Тебе, который любит другую и у которого эта простая потребность радости сближения с кем-то родным и милым удовлетворена вполне, конечно, не трудно было бы иногда приходить ко мне «поболтать», прочесть стихи, рассказать о новой книжке… Но мне… как могу я с вечной тоской по тебе, с вечным острым голодом в сердце равнодушно встречать тебя, радостно видеть тебя, соединенного с другой, отдавшего все, чего я так страстно хотела от тебя семь лет, — другой… Видеть тебя в моей жизни случайным гостем и знать, что жизнь твоя устроена с другой женщиной. Знать всегда, что у меня ты гость, а там муж, любовник, хозяин дома… Довольствоваться ничтожной подачкой, что падает с ее стола, знать всегда, что «там» ты отрекаешься от меня, готов каждую минуту отказаться от меня, лишь бы избавить ее от минуты огорченья, всегда, всегда жить со взором, прикованным к вашей тайной для меня жизни, видеть вас вместе утром, вечером, за столом, за книгой, в постели, — близких, родных, любящих… и жить от встречи до встречи в пустоте, в холоде, в одиночестве, с вечной неисцелимой завистью, с нестерпимой мукой ревности, обиды, униженности, сознания, что я для тебя ничто, а она — близкая, милая, жена… Возможно ли это! Подумай, подумай, Валерий, кто согласился бы сказать себе: «Хорошо, я принимаю это, я соглашаюсь со всем, и отныне моя жизнь будет такой»… Все чувства — и человеческие, и женские — были бы поруганы этой жизнью. И пойми, она была бы возможна лишь тогда, если бы и я любила тебя столько же или, лучше сказать: не любила бы тебя так же, как ты меня. Ты мне предлагал ту форму отношений, что у меня уже есть с Сережей. Но ведь пойми, — Сережу я разлюбила давно, и Л. Д. (Рындина. — И. Т.) не отняла у меня в нем ни мужа, ни любовника. С Сережей мне бывать так легко, потому что ничего другого, ничего того, что он отдает Л. Д., мне не нужно. И только поэтому создались эти «идеальные отношения» мои с ним. Но ведь во всякой более или менее молодой и способной любить душе совершенно понятна потребность в иных чувствах, и вот тому пример: ни Сережа, ни ты, — Вы не удовлетворяетесь «идеальными» отношениями со мной и имеете иное. Так почему же я, почему я должна, задушив в себе живую простую человеческую любовь, довольствоваться этой бескровной, безжизненной, замороженной дружбой? И как могу я это, если душа полна воспоминаний о других твоих чувствах!.. Ведь все мои желания — такие естественные и простые, — только потому оказываются почти преступными, что они не совпадают с твоими. Ведь ей ты позволяешь говорить, что ты один ее жизнь, ее обиды от моего присутствия тебе больны, ее желание быть, например, с тобой совсем вдвоем летом тебе не кажутся безумными и чрезмерными притязаниями. Ее забота, ее ласка, ее потребность в твоих ласках и заботах не тяготят тебя, потому что тебе это приятно и нужно. А как же могу я согласиться на то, что ты мне предлагаешь, когда я знаю, что все мое личное, интимное, нежное не нужно тебе и тяготит тебя. И неужели не понимаешь ты, что все эти простые и насущные проявления и желания любви, когда их будешь стараться давить и душить, заострятся, как иглы, и вопьются в сердце вечной обидой и болью. Ах, как хочу я, чтобы понял ты это! Только понял… Тогда не будет у тебя этого жестокого выражения глаз, тогда ты пожалеешь меня настоящей хорошей жалостью. Ты знаешь, у меня грудь разрывается от этой жажды отдать тебе всю мою нежность, все тепло, всю ласку и ласковость, которые прежде так были тебе нужны. И я хожу точно проклятая, когда ты не ласкаешь, не жалеешь, не хочешь быть близким со мной. Как я задушу все это, чтобы с ясным, спокойным лицом и душой принять ту холодную, бескровную, отвлеченную дружбу, что ты мне предлагаешь!? Да ведь эти пределы, что ты поставил, это сознание, что «пределы» только для меня, а с ней ты живой, любящий, — это убивает всякое живое, непосредственное проявление. Быть с тобой и думать каждый миг: «Ах, не сказала ли я чего лишнего, не слишком ли я интимно себя веду, не навязчива ли я, не неприятно ли ему, что я его поцеловала, не сидит ли он сейчас только потому, что видит в моих глазах скрытую тоску»… Можно ли это, Валерий, принять как жизнь, как способ жизни или форму ее? С нечеловеческим мужеством сказать себе: «Те радости, без которых жизнь для меня равна смерти, — не для меня. Их он отдает ей, отдает от всего сердца, и сказал, что я должна о них забыть». А потом вернуться к жизни, работать, бывать с людьми, смеяться, существовать, видеться с тобой, точно ничего не случилось?.. Так? Ты думаешь, что можно так? Ты думаешь, что мою душу можно ломать по всем направленьям, и она все-таки останется живой?.. Положить на мои плечи такое горе, миллионной доли которого не вынесла бы она, и думать, что смогу приходить на твои зовы? Валерий, дорогой мой, мне ничего от тебя не нужно, и больше не делай для меня даже самого малого, я об одном прошу тебя с тоской — постарайся понять невозможность того, чего ты от меня хотел. Скажи сам, в глубине себя, что ты говорил о невозможном. В этом признании твоем я нашла бы последнее горькое удовлетворенье. Осуди себя сам за эту минуту нечеловеческого ко мне отношенья. Можно разлюбить человека совсем, можно никак не ощущать его в своей жизни, но понимать, хотя умом только, особенно зная о нем все, — разве уж это невозможно?!. Ты сказал мне: «Но ведь без меня тебе не будет лучше?» И с усмешкой прибавил: «Конечно, нет, — так почему же тогда мне не приходить?» На эти слова я отвечу тебе совсем чистосердечно. О, конечно, мне без тебя ужасно, и я не знаю, как я буду жить без тебя и даже смогу ли я это… Но и с тобой после твоего признанья в любви к другой я тоже не могу быть. Твой вид, каждое твое слово, эта безнадежная твоя окаменелость, лишь только ты оказываешься рядом со мной, и сознание, что все мне нужное, желанное, все, без чего моя жизнь — одна сплошная темная ночь, отдано другой, сознание, что я должна держаться в пределах и не смею из них выходить, сознание, что все мои проявления любви к тебе в твоих глазах только жалки, безобразны, смешны или тяготят тебя, и вечная необходимость душить в себе малейшее движение живого чувства, чтобы вдруг не оказаться вне пределов, поставленных тобой, — все это так ужасно, так оскорбляет меня и мою любовь, причиняет мне такую раскаленную острую боль, что создать хотя какое-нибудь подобие отношений при этих условиях я не могу, не могу и не могу… Тогда ты скажешь: «Ну что же делать? Что надо делать?»