Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Талалаевский Игорь

28 октября /10 ноября 1909 г. Париж.

Валерий! Валерий! ты ли писал мне это ужасное письмо? Ведь твой образ еще жив и прекрасен в этих стенах, а со мной уже говорит «оборотень», кошмар моих снов, тот жестокий, слепой и глухой, в которого обращаешься ты, едва переступив порог «твоего дома». Знакомое и чужое лицо с скупо сжатыми губами смотрит на меня с этих страниц. И я должна верить, что это все ты же, — мой Валерий, моя любовь, мое мертвое счастье… Валерий, возможно ли?!.. Как же жить теперь? Как встречаться? Во что мне верить?.. Ты заставил меня поверить и отдать без страха в твои руки всю мою душу. Что же ты сделал с ней! Только детское неведение или тончайший замысел какой-то злобной мести могли создать мне эту новую, самую горькую муку. После долгих лет найти наконец-то, о чем молилась душа, обладать счастьем, почти осязать его реально, — и вдруг узнать, что все это чужое и никогда не было твоим… Валерий, пережил ли ты в жизни такое горе?.. Я не упрекаю тебя, в моем сердце только боль и потрясающее недоумение. Помнишь, ты сознал, что настало наконец время, когда нужно погубить одну из твоих двух? И ты выбрал меня? Опять меня? Как всегда, точно не было этих дней, когда тебе казалось все ясным и решенным, когда ты сознал, что не можешь без меня жить?!.. Ничто были наши последние ночи и дни в Брюсселе? Твои клятвы, обещания, твоя любовь? У меня ум мутится, Валерий. Ты — мой Валерий, ты, каким я узнала тебя здесь, можешь бросить меня опять в холод, в пустоту, в неутешное отчаяние? Неужели так ты ее любишь, Валерий? И разве не знал ты этого прежде? Ведь ты пришел ко мне прямо от нее и проклинал эти дни с ней. Где же твоя правда, где ложь? И это оно, то «откровенное до конца» письмо лежит сейчас передо мной на столе? Опять ложь, тайны, уклончивый лепет вполголоса… И тот ли это язык, на котором мы говорили наши «шесть недель»? Что ты хотел мне сказать? Что не можешь изменить твоей внешней жизни? Но вспомни, вспомни, я сама умоляла тебя в Брюсселе не делать этого, если трудно, умоляла не ломать своей души. И если бы сейчас ты был таким близким и моим, как в ту ночь, разве было бы мне так ужасно это решенье? Остаться во внешней жизни с ней, покоряясь злому року, и страдать вместе со мной о нашей прекрасной неосуществившейся жизни, жить с ней в одном доме и быть «дома» лишь со мной — нет, не об этом ты пишешь в твоем ужасном холодном письме. Если бы были мы и она, которая мешает нам жить, наша близость и принужденное пребывание с ней, если бы, живя с ней под одной крышей, ты мог

остаться моим, с той же моей душой, которую в первый раз увидала я в Париже, — верь, Валерий, через всю боль этой двойственности, через все жгучие тернии я сказала бы тебе: «Я счастлива, Валерий, я в раю». В этом моя внутренняя перемена, на огне моей любви к тебе сгорели наконец все мои эгоистические требования. Я могла бы так жить, я сломала и победила в себе все то, что не мирилось с прирожденными чертами твоей души, — слабостью, малодушием, неспособностью к решительным поступкам. Я приняла бы тебя таким. Но иное, более ужасное и непоправимое узнала я из твоего письма, — ты ее любишь, Валерий…. Помнишь, ты обещал мне рассказать всю встречу, ничего не утаивая, как научились говорить мы в Париже? Но я знаю, так рассказывать можно только о нелюбимой. Помнишь, как ты рассказывал мне в Париже о Вашей жизни? О, не раскаивайся! Я не позволила сказать о ней ни одного оскорбительного слова, я слушала тебя с благодарностью за доверие и умела быть достойной его. Помнишь, ты ехал с тоской, тебе было горько расставаться со мной, тебе была страшна встреча с ней. Неужели мог ты тогда мне лгать?! И об этой встрече ты не говоришь ничего. Ты говоришь о «пропасти», о «роковой необходимости», о «каменных стенах», и в этих, о, знакомых мне неживых словах нет уже ни тебя, ни твоей души, — в них враг со щитом в руках. Вооруженный враг, который охраняет кого-то от нападенья…

И вот опять разделены наши жизни. Нет уже нас, — есть ты с ней и я… Нет связанности, близости, которых нельзя разорвать ничем, слитности и единения двух жизней в одну. Ты все это показал мне в Париже и отнял, чтобы отдать ей. Как же мы можем теперь жить, встречаться, быть вместе? Представляешь ли ты наши свиданья после Парижа в «старой ужасной Москве»? Опять с холодным, чужим лицом ты мне скажешь: «Я не могу устраивать твоей жизни», и опять, как жалкая выкинутая собачонка, я буду стоять мысленно дни и ночи у твоих закрытых дверей — перед ложью, перед ужасом, перед тайной. Валерий, дорогой мой, ты же узнал, понял, ощутил всеми чувствами, что так больше нельзя. Или я тебя не поняла до конца, и ты своим письмом отверг меня совсем, хочешь остаться только с ней? Но в нем же, в этом страшном письме, ты еще говоришь мне «люблю», ты еще повторяешь мне это слово. Только что же, что оно значит теперь?! теперь, когда не ее, а меня ты обрекаешь на страданье? Ты уже со мной как враг, как человек, который готов убить того, кто мешает. Ты предлагаешь мне остаться на rue de la Terrasse ждать «случайностей и чудес» или ехать жить в Петербург. Валерий, Валерий, тебе не страшно и не стыдно было написать эти слова после всего, после того, как ты со слезами уверял, что не можешь жить, если я далеко, после того, как сам, первый настойчиво звал меня в Москву? Ах, что с тобой делают «там», Валерий мой?! Мог ли бы ты сказать так теперь! Это говорит «зачарованный принц», это сбылась наяву моя страшная сказка. Ты, ты говорил, что Париж и Петербург для меня гибель. Ты понял это глубиной любви и нежности. И ты сам не хотел жить в Москве без меня. А теперь меня гонишь! Отправляешь в ссылку, чтобы я ей и Вам не мешала. Ах, как мне горько, за что мне эта незаслуженная боль! После того, как в Париже ты заботился о каждом моем шаге, о здоровьи, о том, не беру ли я слишком много морфия, и многом, многом другом, после всех этих нежнейших ласк ты говоришь мне: «Уйди куда знаешь, живи, как хочешь». Мне теперь, совсем больной и убитой, ты предлагаешь остаться в Париже или ехать в Петербург! Только затем, чтобы покойна была ее жизнь!.. И ты мог бы, Валерий, ездить с ней на вернисажи, на среды, в театры, принимать гостей, потом спокойно ласкаться и засыпать в Вашей спальне, зная, что где-то я томлюсь и умираю от боли, от любви к тебе, от одиночества, от воспоминаний — одна, одна… Ты мог бы, Валерий? Или говоришь все это ты в безумии, в странном сне души, или действительно не любишь ты меня больше? Опять жестокость… С «котенком» поиграли — теперь его о камни. А потом? Опять будешь звать, обещать, клясться, удивляться на себя? Валерий любимый, проснись, опомнись, вспомни, что говорил ты недавно: «Если я изменюсь, если случится со мной опять то, чего сейчас я не могу и представить, — Нина, не отходи от меня, не проклинай меня, не теряй в меня веру. Через все это подойди близко и нежно и скажи: «Валерий дорогой, — это ложь, ты только мой, я верю. И не будет с нами больше ничего ужасного, потому что одно только правда — это наша любовь». Помнишь, ты просил? Где же ты настоящий, где твоя душа, где твоя правда? Милый, милый, подумай, подумай еще, не разрывай так безжалостно наши жизни, нашу связь, которая, ты тоже видишь, стала уже роковой. Помнишь, ты говорил: «У нашей любви есть уже своя душа, и мы ее не властны убить»? Вспомни, как живешь ты, когда меня нет с тобой надолго. Ты говорил, что томился в Швейцарии. Ты не лгал, в те минуты шести недель ты не мог лгать. И может быть, опять ты почувствуешь меня нужной и дорогой. Я верю, что после этого испытания ты можешь опять позвать меня. О, я приду, конечно, приду, душа моя побеждена совсем и обречена. Я не могу уже даже подумать, как прежде: «Уйду, могу жить без него». Нет, — жить без тебя не могу. Но ведь мы оба уже отравлены друг другом, ты можешь позвать меня еще раз, и вдруг будет поздно. Не надейся больше на мои силы, они упали совсем. Даже в дни нашего прекрасного счастья все время, всегда я чувствовала, что внутри у меня все надорвано, сломано. Я часто скрывала от тебя, и меня исцеляли твоя доброта и ласка. Без них я замучусь совсем, и морфий уже намекает на расплату. Побереги меня немного, если чувствуешь, что когда-нибудь захочешь меня позвать. Не отвергай меня совсем, теперь я не сумею этого вынести. К образу твоему прежнему, милому и родному обращаюсь я с этими словами. Проснись! услышь меня, милый! Неужели так «ожесточено сердце твое», что не осталось в нем ни одного чувства из нашего прошлого? Помнишь, как ты боялся, как нежно ласкал меня, когда мне бывало плохо? Помнишь, ночью у окна после первой встречи с Бальмонтом? Отчего я не умерла тогда — счастливая в твоих нежных руках, у тебя на плече! Все хотелось счастья с тобой. Было его еще так мало. Пять лет искала, ждала, звала — и умирать в первые дни… А теперь я одна стою по ночам у этого окна. Ах, как бывает мне страшно свеситься над темной улицей, без сил вздохнуть, с холодной мокрой тряпкой на груди! Не говори, что я хочу тебя «разжалобить», я знаю, как ты неспособен к ней одной, без любви. И знаю я, что печаль и несчастье, когда ты не любишь, только отталкивают твою душу. Я все еще не могу понять, как мне нужно говорить с тобой теперь. Прости, если говорю не так. Верь, я все еще здесь, в комнатах, где мы жили, против воли забываю я, что уже случилось, и говорю, как бывало. Милый, любимый, жестокий, какие муки ты заставляешь меня переживать. Последние два года у меня ничего нет, кроме страданья, ожидания тебя, тебя, тебя и тебя. Я живу как в лихорадке, всегда с голодными горящими глазами, всегда с безумной тревогой в груди, с неутоленностью в сердце, с тоской, с подавленной нежностью к тебе, которую почти никогда нельзя проявить, всегда меня мучит она, иные ночи я боюсь засыпать, потому что боюсь встретить ее, — всегда я боюсь тебя потерять совсем, — ах, что за страшная жизнь! И как живу я после твоего отъезда! Десять дней ни одного успокаивающего слова, ни одной маленькой искренней ласки. Я научилась читать твои письма, по маленьким полусловам угадывать все твое состояние. Уже в Берлине вечером ты не любил меня… Милый, дорогой, неужели это последняя безусловная правда, что ты любишь ее, а не меня? Ах, если бы ты любил меня, разве не сумел бы ты даже в этом письме оставить мне надежду? И разве это роковое решение не могло бы стать нашим общим горем и сблизить еще тесней! Нет, ты любишь ее!

Но, несмотря ни на что, предвидя все мои новые муки, я решила ехать в Москву. Ждать мне здесь нечего, укрываться от Судьбы уже поздно, — она меня нашла и здесь, о «новой жизни» не странно ли было бы мне мечтать теперь? Здесь мне ужасно. Я совсем больна, я не «жалоблю» тебя — это правда; вспрыскиваю морфий, целые дни, не считая даже, сколько раз. Как только боль становится невыносимой… А боль не стихает. Умереть так, в Париже, мне страшно. Надя у меня расстроилась совсем, не ест, не спит, все время плачет, пугается припадков, я ее мучу невольно, но это невозможно, она может помешаться остро, ей до этого один шаг. Мне нужны сейчас доброта и ласка, в Москве есть простые люди, которые меня любят. Ведь ты же понимал, как ужасна здесь жизнь без жизни, без встреч, особенно для меня и особенно в том состоянии здоровья и души, какие сейчас. Там иногда увижу Сережу, буду плакать, а он будет гладить меня по голове своей большой доброй рукой. Не бойся, я тебе не помешаю. Стану ли я насильно врываться в твою жизнь, требовать, умолять… Для меня все кончено, мне погибать.

Прощай, Валерий. Не знаю, когда увидимся. Я думаю остановиться пока не в гостинице, а у знакомых. Буду искать какую-нибудь комнату, поселимся вдвоем с Надей, теперь она не хочет меня покидать и не говорит уже ни о лечебнице, ни о монастыре. Вот я иду в мою «новую» жизнь…

Валерий, подумай, а я еще в тех комнатах, где мы жили! Иногда безумно жду тебя — вот откроется дверь и войдешь. Висит твоя палочка в прихожей… Флакон с мылом на умывальнике, — забыл или оставил — не знаю. Я их целую и плачу. Я одна… А ты… а ты… Ах, нет у меня к тебе больше ни просьб, ни упреков. С последней покорностью отдаю мою жизнь и любовь, возьми их, погуби, если нужно, я только поцелую твои жестокие милые руки…

29 октября /11 ноября 1909 г. Париж.

…Уйдя от меня и внешне и внутренне, ты уже не можешь ни измерить его глубины, ни, может быть, даже представить и понять. Валерий, дорогой, чтоя должна сейчас испытывать на этой страшной теперь мне «те de laTerrasse», в стенах, которые слышали твои иные слова, клятвы и признания, которые запечатлели на себе в живых образах эти наши «шесть недель»? Я прощалась с тобой четырнадцать дней тому назад в Брюсселе… С тобой, близким и родным, а теперь со мной говорит враг, чужой, безучастный человек. Нет, ты, верно, действительно не понимаешь, что ты сделал с моей душой, не представляешь силы и жестокости этого нового удара. Ты уже и не видишь меня! Пишешь какому-то отвлеченному образу, который сейчас тебе мешает. Забываешь, что перед тобой живое тело и живая душа, и режешь их на куски. Словно неодушевленную вещь. Я вижу твое лицо… Страшное лицо прежних лет… Валерий, я же воскресила его! Ах, что ты говоришь в этой маленькой открытке! Что это значит: «Реши сама, как лучше нам поступить. Я твое решение приму». Отчего вместо этих темных, загадочных слов, которыми ты укрываешь твое истинное желание, не говоришь ты прямо, с благородной, смелой жестокостью: «Мне теперь нужно и хочется, чтобы тебя в Москве не было, ты мне теперь только мешаешь. Я бы хотел остаться с ней вдвоем. Останься в Париже или уезжай, если можешь, в Петербург». Зачем ты хочешь удержать меня в этом же Париже ложной надеждой «дай мне одуматься, опомниться»… Ты уже «одумался», ты решил, выбрал, сказал мне это окончательно в твоем «откровенном письме» и подтвердил телеграммой. Отчего не можешь ты меня отвергнуть прямо, просто, не укрывая этого желания, а прибегаешь к окольным путям, недостойным нас обоих? Ты обижаешь меня, Валерий! Кроме горя, большого неутешного горя, ты больно колешь мою гордость твоим обращением со мной — неискренним, не простым, невыносимым после нашей близости во всем. В моем вчерашнем письме я написала тебе много, мне казалось, — все, что могу я сказать. Милый мой, невольно говорю я тебе, в ответ на жестокость, жестокие и страшные слова. Но не думай, не думай, что есть в моих чувствах хоть тень злобы или вражды. Я очень изменилась, Валерий. Что-то упрямое, прежде враждебное тебе даже в самые лучшие наши часы, — сломалось, растаяло и исчезло совсем в эти дни моего недолгого счастья. Ты ушел… Но все равно я теперь не изменюсь еще раз. Смотри, — ведь ты обидел меня смертельно, я едва дышу и жива от горя, но не могу ни на один миг, как прежде, отнестись к тебе

злобно и враждебно. И когда ты встаешь передо мной вооруженным врагом и спешишь запереть все прежде открытые двери, мне хочется броситься к тебе со словами: «Валерий мой, Валерий, опомнись!

Ведь это же я, та, ближе которой у тебя не может быть на свете!» Дорогой мой, любовь моя, ты пишешь мне страшные письма, ты кажешься мне мертвым и чужим, но уверяю тебя, — верь мне! сейчас это не ты. У тебя хаос в чувствах, может быть, ты еще болен, а болезнь всегда разлучает тебя с собой самим. Валерий, может быть, ты придешь в себя. «Может быть, я не умер… Проснусь… вернусь»… Скажи, повтори эти слова! Оставь мне маленькую надежду. Ах, не на то, что ты внешне изменишь свою жизнь, — разве это мне важно, Валерий?.. Оставь мне надежду, что в том мире нашей любви, для которого я не знаю его светлого имени, там ты останешься моим, близким, родным, каким я тебя видела здесь первый раз во всю нашу жизнь. Не отдавай ей этого! Верни мне ту внутреннюю свободу, которую в первый раз познала я около тебя. Свободу около тебя, свободу в моей любви, для которой не было, как прежде, никаких границ. Только так наша близость может искупить всю стесненность, раздвоенность и мучительность нашей внешней жизни. Дай мне почувствовать твою душу безмерно близкой и моей, как было это в святые ночи наших «шести недель». Говори мне все самое страшное, так же, как радостное, — безбоязненно, безбольно, легко. Помнишь то упоение, с которым мы говорили о самом сокровенном, — в эти минуты мы были одним духом, одним существом. Дорогой, пойми, такая близость чудо. Ты понимал! Ты говорил, у тебя было юное прекрасное лицо, оно сияло в те минуты. Это не могло умереть! Это только твое и мое, и даже если бы захотел ты отдать ей, она не сумеет взять. Зачем же ты хочешь отнять счастье и у себя самого? Еще, может быть, год назад и я не была достойна подойти к тебе так безгранично близко, как теперь. Но теперь? Ведь я же вся твоя! Все во мне просто и легко слилось с тобой, с твоими чувствами, мыслями и желаниями — только кроме одного… Годы мы сближались, и всё падали и падали преграды. После самых жестоких разлук бросались друг другу в объятья с непобедимой радостью. Мы сами сотворили живую душу нашей любви, и поднимешь ли ты руку ее убить! Ах, уходи к ней, если не можешь иначе, живи в одном доме, люби как можешь, — но пусть все это будет на фоне, на узоре нашей жизни, пусть наша жизнь станет центром и главной. Признай это! Это, может быть, тоже твоя Судьба. Не убегай от нее, как я уже никуда не ухожу и покорна. Твоя судьба быть со мной всю жизнь. Ты в это верил, ты это сказал. Я помню твое лицо, когда ты говорил. Так нельзя было солгать. Валерий, дорогой, пойми, если теперь ты отнимешь у меня эту новую возникшую близость, мы не сможем совсем быть вместе. Подумай, спроси свою душу. Вот я вернусь в Москву, я буду ждать тебя, я встречу тебя с улыбкой, без единого слова упрека. Ах, подойди ко мне с тем лицом, какое я видела в Париже, и так, ничего не прерывая, мы вступим на новую ступень нашей новой прекрасной жизни. Любовь моя Валерий, вспомни, как тебе было со мной хорошо, как задыхались мы от блаженства, обнимаясь, в эти ночи шести недель. Ничего не потеряно. Все сберегу я для тебя, всю радость, всю свежесть любви; страданья этих дней сделали ее еще глубже и яснее. В дни наших встреч не будет ничего, кроме нас двоих и нашей радости. Я не могу уже встречаться как прежде. Умоляю тебя со слезами, на коленях, целую твои руки, — не отнимай у меня себя. Не уходи, не покидай, не обрекай меня на смерть. Ты меня еще любишь! Ты будешь в отчаянии, если убьешь меня совсем. Я опять тебя буду ласкать, я люблю твое тело, твою душу, каждое твое дыхание, движенье, чувство, мысль. Ты весь любимый, мой, близкий, связанный со мной самой святой связью на земле. Доверься моей нежности, любви, дружбе, в самом высоком ее значении. Я изменилась совсем. Сравни меня теперь и год назад, — могла ли бы я после смертельной обиды влечься к тебе с такой нежностью, с такой готовностью страдать еще и еще, — протягивать руку и просить. Может быть, ты уже трижды отрекся от меня, как Петр от Христа. Но так же, как Христос верил в любимого, я верю, верю в твою любовь и не перестану стучаться, пока ты совсем не прогонишь меня прочь. Дорогой, я не прошу ничего такого, чего ты не в силах дать. Я только молю: верни мне мое, то, что дала мне сама Судьба, — твою любовь. Для нас еще может настать новая жизнь. Поверь в нее! Пожелай ее! Встреть меня близкий, мой, с ясными глазами, с родной душой…

…Ты отнимаешь у меня все надежды? Ты ее действительно любишь? Я была заблужденьем? Так это уже безусловно верно, и ты не услышишь ни слова из тех, с которыми я обращаюсь к тебе в моих двух предыдущих письмах? Дня меня ты выбираешь ужас и смерть? Что ж, — да будет! Знай, знай, что ты убиваешь меня! Живи с этой мыслью! Наслаждайся покоем Вашей жизни и знай, что это за упокой моей души, моей жизни и всего моего существа. Если ты не в силах ее оставить и ничего изменить, ничего!! то и я не в силах изменить моих чувств. Они от меня не зависят. Прими мою гибель на свою совесть, живи с этим сознаньем и будь счастлив, если можешь. Я говорила тебе иные слова, я не отказываюсь ни от одного из них, и если ты способен на все, о чем я тебя прошу в последний раз сегодня в утреннем письме, — мы будем вместе, нам возможно жить. Если и этого не можешь — что я скажу! Смотри в ужас смелыми глазами — он будет, ты его творишь. За «рай» спасибо! Не упрекаю, не проклинаю, но, подходя, нужно было спросить себя и ответить, а не давать лживых клятв….

29 октября /11 ноября 1909 г. Париж.

.. В Москву я еду. Здесь томиться не могу. Помни и знай одно: это последний раз ты еще можешь что-то выбрать. Потом будет поздно. Это не угроза, это правда, — я погибаю совсем. Прочти мои письма, рассмотри свою душу, взгляни в будущее — и ответь. Я прошу у тебя возможного, если откажешь и в этом, значит, не любишь и никогданелюблл, и всегда лгал. Хочешь ли ты остаться совсем без меня? Можешь ли? Спроси себя строго в последний раз. Неужели 5 лет были одним обманом? Неужели действительно из любви к ней ты способен меня убить!! Валерий, Валерий, Валерий! вспомни! всё! Может быть, ты ошибаешься сейчас! Ты болен, расстроен. Милый Валерий, этого не может быть, чтобы так жестоко ты поднял руку на меня. Но — да будет! Если мне погибать, я не убегу, не спрячусь от судьбы.

Прощай! Жду ответа. Ты не знаешь, как я живу. Видит Бог — это страшная жизнь. Долго мне не вынести ее. Ах, спаси или погуби скорее. Моя жизнь и душа в твоих руках…

…ты в ужасе, что я еду в Москву. Боже мой! Валерий, Валерий, что сделали с твоей душой! Как мог ты стать таким чужим и жестоким!..

31 октября/13 ноября 1909 г. Париж.

Не бойся моего приезда. Я буду смирять мое горе, как это делаю здесь. Теперь уже без счета, без малейшей осторожности, — через час или два…. Мне все равно. Ты отвергаешь меня — зачем мне жизнь! Успокойся, мой милый! говорю тебе это нежно. Это все, чем могу я утешить тебя в том безнадежном мире, куда ты меня привел после нашей погибшей жизни вдвоем. Не сердись, право, нечем мне больше успокоить тебя. И сейчас я не плачу, не падаю в отчаянии, — делаю все, что нужно, собираюсь, тону < в лихорадке, голова вся горит, сердце перестает биться. Так мне теперь нужно жить, — ты сказал… Прощай, Валерий. Еду не сегодня, потому что поеду в II 1-м классе, только от Варшавы во втором, и чувствую себя такой больной, что, кажется, не выдержу бессонную ночь. Может быть, к завтраму отдохну немного. Не встречай меня, очень прошу. Совсем не могу встретить тебя таким на вокзале среди чужих. Дай мне иную встречу. Она мне кажется необходимой. Я хочу не из писем, а глядя тебе в глаза, от тебя самого услыхать все…

Мне сейчас ужасно, Валерий! Но ты уже этого не представляешь…

26 ноября 1909 г. Москва.

Валерий, в эту ночь в припадке какого-то внезапного острого ясновидения я поняла, что было для меня смутным и темным в этот месяц. Теперь я знаю, почему ты приходил всегда непобедимо чужой, почему так упорно избегал приходить по вечерам, хотя у тебя были и свободные, и многое, многое стало мне ясным, многое такое, о чем стыдно говорить, настолько это интимно, болезненно интимно и неуместно уже между нами. Ты «верный любовник», Валерий!.. Ты не хотел изменять ей со мной в этот месяц вашего возобновившегося сближения. Правда, ты от меня не скрыл самого факта, но я говорю не о том «долге», который, как ты говоришь, «приходилось иногда выполнять». Нет, все иначе, — так, как бывало всегда, когда ты возвращался от меня, после долгого времени со мной. Ты сознавался потом сам, что вы бросались друг к другу с настоящей страстью. В первый раз точно молния вспыхнула в мозгу эта мысль, такая безусловная, что ничем уже нельзя меня разуверить. Боже мой! Валерий, зачем же ты унижал меня так безжалостно! Ты, который поклялся мне в Париже больше не лгать никогда… Зачем все-таки приходил и лгал каждым словом, каждым движеньем. Я помню беспомощное выражение твоего лица, когда я спрашивала пряжо. Но неужели так сладка, так необходима ложь твоей темной душе?!. Или ты узнал, что я — та болезнь твоей души, от которой ты тоже не жожешь освободиться, и чтобы иметь возможность прийти, когда наступит ее пароксизм, ты расчетливо лгал, высчитывал в уме, что может произойти без лжи? Как мог ты так оскорбить мою любовь? Неужели ты думал, что можешь от меня что-то скрыть? Разве напрасно и бесчувственно была я около тебя пять лет? Я знаю все оттенки твоих поступков и настроений, все внутренние струны твоей души звучат для меня отчетливо и ясно. Можешь ли ты скрыть от меня даже под упорной ложью хотя какую-нибудь перемену твоих чувств? Может быть, поздно, но я узнавала всегда. Ах, зачем ты унижал меня так грубо, так незаслуженно грубо! Отчего не сказал прямо: «Да, я теперь с ней всецело, если можешь вынести это, — останься, если не можешь, — поступай, как знаешь». Нужны ли мне были твои подаяния, когда настоящую нежность и страсть в это же врежя отдавал ты одной ей?.. Конечно, в эти дни и недели ты не мог ничем обидеть ее. Я знаю, каким заботливым и нежным бываешь ты в такие периоды твоих чувств. И существует еще какая-то нежная благодарность, которая в эти дни не может позволить войти в жизнь ничему постороннему, тягостному для той, с которой ты связан так близко. Мне ужасно думать и говорить все это, каждым словом я режу что-то живое внутри себя самой. Но промолчать, дать тебе возможность думать, что я хорошо и верно обманута… И если к ней влеклось твое тело, как мог ты, как осмелился хотя один раз приблизиться ко мне? Как помрачает сознание любовь, — ведь несмотря ни на что, я еще верила твоим оправданиям, — «болен, расстроен, занят». А все твои поступки до одного говорили и кричали, что это ложь, что просто настал один из ваших «медовых месяцев», когда ты покаянно предаешься ей, может быть, с искренним раскаянием отрекаясь от меня, от шести недель в Париже, от этого «припадка твоей болезни». Она так и называет твои чувства ко мне, ты сам говорил. Ты не можешь уже разуверить меня ничем. Внутренним зреньем я увидала все это почти в образах, точно стояла в открытых дверях Вашей семейной спальни. Я в первый раз пишу тебе об этом, мне больно и страшно произносить все эти слова… Но, Валерий, Валерий, как мог ты так обидеть меня и мою любовь! Я укоряю тебя за ложь. Это преступная ложь, ты клялся, что ее не будет никогда. На последние мои письма не отвечай и «говорить о нас» не приходи. Не спрашивай обо мне у Сережи и не говори по телефону с Надей. Не обижай меня еще, так выражая интерес к моей жизни. Какое, наконец, тебе дело до меня? Разве не выразил ты в этот месяц безучастия ко мне самого ясного? Зачем же этот вздор: «Как здоровье Ниночки, как она поживает?»… Прими мое решение вычеркнуть себя из твоей жизни как последнее и окончательное. Я сказала тебе в Париже в мои самые счастливые дни, что к прежним формам нашей жизни вернуться не смогу. Тогда — близкий и чуткий к каждому моему ощущению, ты это понял. Вспомни, Валерий… Прошу тебя очень, — отойди от меня совсем. Не унижай моего горя этими страшными встречами с тобой — ее мужем и любовником. Не возвращайся, как в прошлый раз, точно ты не поверил в мое решение. Мы не можем быть вместе. Что-то такое чудовищное лежит между нами, что мне невыносимо тебя вспоминать. Хочется проклясть Париж и все дни с тобой. Я глупая, глупая! Как не могла я понять давно, — да ведь ты просто счастлив с ней, как счастливы многие с женщинами, которых, любя, выбрали они на всю жизнь. Я — это какой-то странный нарост на твоих чувствах, болезнь души, от которой постоянно ты пытаешься освободиться. И как слепая, как безумная, я ждала, что для меня ты оставишь ее! Как поздно говорить теперь, когда этой любви я отдала все до последних капель крови. Но если я доживу до того часа, когда ты, пресытившись твоими семейными восторгами, вновь придешь ко мне, — что ты найдешь у меня? Понял ли ты, видишь ли, как разрушилось все, что ты называл во мне своим за один этот месяц? И если бы еще я могла тебя возненавидеть! Я уже знаю, знаю, что весь ты для меня ложь, что только унизительна твоя любовь — болезнь, которая держит меня в прихожей твоей жизни с ней, — и так страдаю и так тебя люблю!