Три креста
Шрифт:
В тот день Низар, который всегда считал, что сиенцы скупятся на книги, решил немного позлословить и спросил:
— Как идет торговля?
Джулио только покачал головой:
— Не знаю, сколько мы так еще протянем…
В один миг удовольствие, с которым Джулио только что слушал Низара, уступило место боли. Как несправедливо, что он должен терпеть лишения и не может, как его гость, спокойно работать! В голове Джулио то и дело рождались разные планы, от которых он всякий раз вынужден был отказываться — воспоминание об этом больно ранило его самолюбие. Низар тем временем продолжал:
— Хорошо еще,
Джулио, с трудом сдерживаясь, отвечал:
— Да, несомненно, это была большая удача! Но я, честно говоря, даже думать об этом не хочу. Будь что будет!
Низар, решив, что Джулио, по скупости и мелочности своей, прибедняется, рассмеялся.
— Вы мне не верите.
— Но позвольте, синьор Джулио, не хотите же вы убедить меня, что…
— Я никогда не говорю… то есть будь моя воля — никогда в жизни не сказал бы неправды! — Тут он вдруг погрузился в свои мысли. Низар посмотрел на него и спросил, как заговорщик:
— Может, вы боитесь, что я доложу о вас в фискальную службу, и вам увеличат налог?
В эту минуту дверь отворилась: вернулся Энрико. Сияя от счастья, он держал в охапке фрукты.
— Ну вот, не хватает только горгонзолы! — сообщил он. — А еще говорите, что я думаю только о себе. Только попробуйте еще раз назвать меня эгоистом!
Низару забавно было видеть замешательство Джулио, которое, однако, улетучилось при виде фруктов:
— Да, груши, и правда, восхитительны!
— Ну, я домой? Или нужно еще что-то купить? — спросил Энрико.
Брат кивнул ему на дверь, и тот вышел.
Когда Энрико что-нибудь покупал, то почему-то становился еще заносчивее — на вопросы отвечал сквозь зубы и не считал нужным прощаться.
— Да, изобилие на столе — наша слабость. У нас в семье все такие — даже Модеста, моя невестка, и та пристрастилась к хорошей еде.
Джулио не терпелось поскорее попасть домой: он боялся, что иначе ему ничего не достанется; да к тому же первый, как известно, всегда выбирает самый лакомый кусок. Если бы не Низар, он давно закрыл бы лавку, хотя и ожидал еще одного клиента. Джулио уже жалел, что договорился об этой встрече, и не без досады воскликнул:
— Не понимаю, как люди могут выбрасывать столько денег на жалкую горстку печатных листов! Я сижу здесь целыми днями, как пленник, света белого не вижу — мне и дотронуться-то противно до этих книг! Как было бы здорово сжечь их в один прекрасный день, все до единой!
— Но вы же образованный человек, неужели вы это серьезно?
— Я устал от своей образованности — хватит! Мне сорок лет, а кажется, будто восемьдесят, да что там… все сто! Вижу, вы опять мне не верите!
Низар только развел руками и, улыбаясь, сказал, что охотно верит. Но Джулио уже был в своих мыслях — он не мог вспомнить, купили ли они пармезана для макарон: «Вот уж Никколо разозлится, если обед будет приготовлен не так, как положено!» Он представил себе, как брат будет ссориться с женой, осыпая ее упреками. А потом молча встанет из-за стола и весь день не будет с ней разговаривать. Племянницы, Кьярина и Лола, тихонько посмеются, а Энрико, как всегда, скажет, что это чудовищная бестактность. Джулио замер посреди комнаты во власти собственных фантазий, на лице его было написано довольство.
Послышался
— Ну что ж, мы закрываемся! — сообщил Джулио с довольным видом.
Низар откланялся и зашагал в сторону дома: он арендовал виллу неподалеку от Порта Камоллия.
Пять минут спустя часы повторно пробили полдень; Джулио казалось, что на этот раз они обращаются именно к нему, и каждый удар был для него весел и сладок, как сахарный леденец.
III
После обеда Никколо по обыкновению бывал в хорошем расположении духа, но стоило кому-то сказать что-то лишнее, как он опять приходил в ярость.
Закончив трапезу, Джулио, как правило, занимался с племянницами, Энрико же уходил вздремнуть часок-другой.
— Как же меня раздражают все эти ваши разговоры! — бушевал Никколо. — А ведь я превосходно себя чувствовал! Оставьте меня в покое, лучше поговорю сам с собой — все равно вы меня не понимаете!
Никколо медленно вышел из дома, тяжело дыша; лицо его было покрыто испариной, хотя на дворе стоял октябрь. Как и братья, он страдал от подагры и, наевшись до отвала, с трудом волочил ноги.
Очутившись на улице, Никколо попытался придать себе веселости, однако если кто-то из прохожих отвечал ему улыбкой, он тут же мрачнел, словно его оскорбили.
Прогулка в парке Лицца [2] заняла у Никколо ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы выкурить сигару; после этого он направился в лавку, где его уже поджидал давний друг Витторио Корсали, страховой агент.
— Знаешь, я сегодня что-то не настроен разговаривать. Это так утомительно!
— Не понимаю, как я мог тебя утомить, я еще и рта-то раскрыть не успел…
2
Лицца — парк в Сиене, находящийся неподалеку от Крепости Санта Барбара (она же Крепость Медичи).
— Какая разница! Меня и молчание сегодня раздражает!
— Мы тут потолковали с твоим братом Джулио: у меня есть для тебя выгодное предложение.
— Не нужно мне никаких предложений! Обсуждайте, что хотите, только без меня! Ничего сегодня не желаю слышать, даже жужжанья мух!
Он вызывающе засмеялся. Смех был буйный, страстный и горький одновременно.
— Зайду в другой раз, когда ему станет лучше… — сказал Корсали, обратившись к Джулио.
Тут Никколо окончательно рассвирепел:
— Я предупреждал тебя, чтобы ты молчал! Что здесь непонятного! Или вытолкать тебя в шею? — он тяжело дышал, кусая себе пальцы.
Корсали, обиженный таким приемом, несмотря на настойчивые призывы Джулио не принимать сказанное всерьез, решительно направился к двери. За его спиной снова раздался хохот — на этот раз добродушный, и Корсали застыл от удивления.
— Ты что, шуток не понимаешь? — сказал Никколо.
— С друзьями так не шутят.
Никколо задели эти слова, он посмотрел на Витторио хмуро и вызывающе.