Три круга войны
Шрифт:
— Ага, комсорг. Кстати пришел!.. Ну-к, Кузьмин, дай-ка его бумагу!
— А я ему еще не выписал. Пусть сам себе надпишет, — и, сняв с одной стопки листок, он положил его на край стола.
— Кузьмин! — построжал капитан. — Нехорошо!
Гурин хотел было посмотреть, что там за бумага такая, но капитан заслонил собой кузьминский стол и отстранил его рукой:
— Стой. Стой на месте. — И, подойдя к Кузьмину, подложил листок ему под нос: — Ну-к, самыми красивыми буквами нарисуй ему!.. — Капитан ногтем большого пальца пригладил усы.
— Вот еще! — ворчал Кузьмин. — Мне вон сколько надо их выписать! Будто сами неграмотные…
— Пиши, пиши, Кузьмин, не балуй!
Кузьмин
— Принимай, сынок! Это тебе благодарность товарища Сталина за Кюстрин!
Ничего не понимая, Гурин растерянно улыбался.
— Держи, ты заслужил ее! — и капитан вручил ему грамотку величиной с четвертинку листа. Гурин взглянул на нее — хорошая мелованная бумага, на ней типографским способом отпечатан текст приказа. В свободных двух строчках каллиграфическим — кузьминским почерком фиолетовыми чернилами вписаны звание и фамилия Гурина. И все это было обрамлено красивой виньеткой, которую венчал посередине вверху цветной портрет И. В. Сталина в маршальской форме.
Гурин держал листок двумя руками, читал и перечитывал текст и от волнения не мог понять его. Шутка ли — первая награда! Да еще какая! Благодарность от самого товарища Сталина! Он так растрогался, что ответил капитану совсем не по-военному, а осипшим вдруг почему-то голосом проговорил тихо:
— Спасибо!.. — В горле запершило, в носу предательски защекотало.
Только дома наедине с собой он рассмотрел как следует грамотку и медленно, смакуя каждое слово, прочитал текст:
Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 12 марта 1945 года № 300 за отличные боевые действия в боях при овладении городом и крепостью Кистжинь (Кюстрин) всему личному составу нашего соединения, в том числе Вам, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность.
Подпись комбата была начертана красными чернилами, и все это скреплено фиолетовой печатью воинской части.
Великая радость переполняла Гурина, он долго любовался благодарностью, не знал, куда ее положить, куда ее пристроить — то ли на стол под стекло, то ли на стенку повесить. «А может, послать ее маме?.. Вот рада будет!» И он твердо решил отослать грамоту матери, только чуть позднее, когда сам налюбуется ею. А пока, чтобы не смять, вложил ее в свою тетрадь для стихов и спрятал в полевую сумку.
В тот же день у Гурина случилась и еще одна новость — у него появился новый друг.
В батальон вместо майора Крылова прибыл новый офицер — старший лейтенант Аспин. Вечером он зашел к Гурину, чтобы встать на партийный учет и уплатить партийные взносы. Напуганный Шульгиным, Гурин и к Аспину сначала отнесся сдержанно и настороженно. «Шинель расхлыстана, как у Шульгина…» — подумал он, увидев расстегнутую шинель на новичке.
Аспин выглядел свеженьким, новеньким, будто весь он только что сошел с какого-то конвейера: свежее ухоженное лицо, новенькое, с иголочки обмундирование, вежливое обращение, мягкая интеллигентная улыбка — все говорило о том, что война его пока щадила. Шинель из тонкого генеральского сукна мышиного цвета отливала легкой голубизной; длинная шерстяная гимнастерка и диагоналевые защитные галифе — без единой складочки; голенища легких хромовых сапог с утиными носками собраны в изящную гармошку. Все это, видать, шилось по индивидуальному заказу у хорошего портного и было еще так ново, так необмято, что казалось, будто надел он свое обмундирование впервые только
Черные, по-восточному узкие глаза его смотрели на мир добро и весело. Взглянув в эти глаза, Гурин не мог не улыбнуться. Аспин спросил, почему он улыбается.
— Так, — сказал Гурин. — Поймал себя на одной мысли. Бывает, по одному человеку судишь о всей организации, где он служит. А потом встречаешь другого человека, и все меняется… С вашим предшественником Шульгиным мы жили неладно.
— Почему?
— Да он все подозревал меня…
Аспин расширил удивленно глаза:
— Вас? В чем?
— В оккупации я был… Вот он и…
— Вы были в оккупации? — удивился Аспин.
— Был, — сказал Гурин сухо.
— Ну и что? Что-нибудь есть?..
— Нет, ничего. Запрос посылали, проверяли.
— А ничего — так в чем же дело? — Аспин улыбнулся.
— Тем не менее — подозревал.
Гурин ждал, что он как-то осудит Шульгина или станет говорить какие-то утешительные слова, но Аспин лишь повторил раздумчиво:
— Да, «тем не менее»… — Помолчал, добавил: — Понимаю… Обидно, конечно. Но тем не менее пока все эти меры предосторожности необходимы. Я знаю немало случаев… Немцы в этом отношении очень коварны.
— Может быть… Но нельзя же не верить всем подряд?
— Нельзя. Это уже зависит от человека — как он понимает свою задачу. А пока надо перетерпеть. Война.
Гурин молчал. Наступила неловкая пауза, и, чтобы разрядить ее, Гурин спросил:
— А вы, значит, осетин?
— Осетин. А что?
— Так. В школе я познакомился с одним осетином. Коста Хетагуров.
— Да? — обрадовался Аспин. — Вы знаете его стихи?..
— Знаю. — И он прочитал:
Прости, если отзвук рыданья Услышишь ты в песне моей: Чье сердце не знает страданья, Тот пусть и поет веселей. Но если б народу родному Мне долг оплатить удалось, Тогда б я запел по-другому, Запел бы без боли, без слез.Когда Аспин ушел, у Гурина на душе остался легкий и приятный осадок. Он долго не мог понять, почему это ему так хорошо, так весело, как уже давным-давно не бывало. Потом догадался: от общения с Аспиным. И уже на другой день они встретились, как давние приятели, будто знакомы и дружны были с детства…
Аспин пробыл в учебном батальоне до последних дней его существования — это немного, месяца два всего по времени, но чувства о нем у Гурина остались такие, будто прошли они с ним бок о бок всю войну…
На Берлин!
Гурин проснулся от ощущения какого-то обвала. Деревянный барак раскачивало, будто лодчонку в штормовую погоду, стекла непрерывно дребезжали.
Нашарив в темноте на привычном месте обмундирование, он торопливо натянул брюки, гимнастерку, сунул ноги в сапоги, выскочил на улицу. У крыльца уже стояли комбат Дорошенко, майор Кирьянов и капитан Землин. Они молча смотрели на запад. Комбат единственный, кто был одет по всей форме. Остальные, видать, как и Гурин, выскочили наспех.