Три круга войны
Шрифт:
— Вася, ты взгляни, взгляни, как чудесно! Давай на память?..
Гурин посмотрел на образцы и удивился: «Как быстро перестроился фриц! Вчера еще, наверное, всюду лепил свастику, а сегодня — серп и молот. И на куполе рейхстага уже реет красный стяг!» Но следы спешки оборотистого фотографа были видны почти на каждой открытке: печатное «л» в слове «Берлина» написано в зеркальном изображении, серп и молот на знамени над рейхстагом тоже были нарисованы как-то по-чужому — шиворот-навыворот.
— На память?.. — не унималась Шура.
Немец сам выбрал
— Ты чего такой сегодня? — упрекнула Шура Василия, настраиваясь на непринужденную улыбку. — Даже сфотографироваться не хочешь.
— Примета есть. Бабушка моя говорила: если вдвоем сфотографироваться — к разлуке, — отшутился он.
Шура глянула на него удивленно.
— Бабушка?.. Так ты еще и суеверный?
— Гу-ут!.. — протянул немец заискивающе. — Зер гут! — И он дал Гурину квиток, пояснив: — Луизенштрассе, сорок пять…
Гурин закивал головой, мол, понял: за карточками надо будет прийти на Луизенштрассе. Но немец не отпускал его, он продолжал втолковывать, что, если им удобно, за карточками можно приехать и сюда, к рейхстагу, он будет иметь их при себе. Гурин не знал, как ему быть: к рейхстагу в ближайшие дни он вряд ли приедет, делать ему здесь нечего, а на Луизенштрассе…
— Где эта Луизенштрассе?
Немец показал в восточную сторону. «Ну и хорошо — к лагерю поближе. Пусть будет Луизенштрассе, когда-нибудь забегу. Приеду в Карлсхорст в политотдел по делам и забегу на Луизенштрассе».
— Карлсхорст? — уточнил Гурин.
— Найн, — закрутил головой немец. — Лихтенберг.
Лихтенберг где-то там рядом, он слышал такое название. «Найду!..» — решил Гурин.
К себе в лагерь они возвращались в кузове попутного «студебеккера».
Проехали разрушенный город — тихий и какой-то безлюдный. Немцы, работавшие кое-где на разборке развалин, не нарушали этой тишины: работали они медленно, передавая по цепочке кирпичик по кирпичику. Пригород был совсем безлюдным — чистенькие, ухоженные особнячки стояли в глубине садов с опущенными жалюзи, будто необитаемые.
Лихой шофер гнал машину на полной скорости, как по загородному автобану. Миновал на окраине небольшую кирху, круто свернул по шоссе влево и сразу на выезде из города остановился.
— Приехали! — прокричал он. — Мальсдорф.
Гурин выпрыгнул из кузова и поднял руки, предлагая Шуре свою помощь.
— Я сама… Я сама… — замахала Шура рукой. — Отойди…
Подтянув зауженную юбочку и оголив крепкие круглые колени, она перекинула через низкий задний борт ногу в хромовом сапожке и стала осторожно нащупывать железную скобу. Он подошел, хлопнул ладонью по гладкому голенищу, сказал:
— Прыгай!
Она оглянулась и прыгнула ему в руки. Ловко поймав ее, он не сразу опустил Шуру на землю.
— Да ну же!.. — вырываясь из его рук, она била его кулачком по плечу.
Гурин отнес ее на обочину и только там отпустил.
Высунувшись из кабины, солдат, улыбаясь, наблюдал за ними. От смущения Шурино лицо покрылось румянцем, который
— Вот еще… Люди же смотрят…
Она поддела под ремень два пальца, разогнала складки, сняла с плеча планшетку, собрала в кулак тонкий ремешок ее, сбежала с дорожной насыпи вниз.
— Спасибо, славяне! — Гурин поднял руку, помахал солдату.
— На здоровье! — подмигнул тот, сверкая белыми зубами. — Не заблудитесь?
— Нет! Вон только поле перейти — лес, там наши землянки.
— Лейтенанта не обижай.
«Студебеккер» заурчал, стал выруливать на дорогу. Шура взглянула ему вслед, помахала планшеткой. Солдат ответил ей взмахом пилотки.
Они шли узкой полевой тропкой гуськом — Шура впереди, Гурин за ней. Ему хотелось идти рядом, но сырая пашня с обеих сторон не позволяла это сделать, и он в душе проклинал немецкую аккуратность, немецкий рационализм, которыми в другое время не переставал восторгаться. «У моей бабушки на огороде между грядками тропки шире, чем здесь в поле!..» — негодовал он про себя.
Наконец пашня немного расступилась, и Гурин тут же догнал Шуру. Перебросив плащ-накидку на левую руку, он правой взял ее под локоть. Она доверчиво прильнула к нему, и он поцеловал ее в щеку. Шура вскинула на него благодарные глаза и в ответ локтем прижала его руку к себе.
— Шурка, я люблю тебя… — прошептал Гурин ей в самое ухо. В ответ она лишь крепче прижалась к нему.
Солнце уже лежало на горизонте и, прежде чем совсем скрыться, на прощание поливало землю яркими лучами. Весенние запахи травы, земли обострились, кружили голову. Он преградил Шуре дорогу и, поймав ее губы, страстно стал целовать. Она отвечала ему с какой-то жадной готовностью.
Гурин бросил на траву плащ-накидку, и они опустились на нее, не отрываясь друг от друга. Ее узкое военное платье, перепоясанное широким офицерским ремнем и портупеей, мешало ему, он тщетно пытался пробраться к ней сквозь эту амуницию. И тогда Шура прошептала горячо:
— Я сама… Только ты не смотри…
Они лежали под маленьким, совсем еще подросток, вишневым деревцем, сплошь усыпанным цветами. И от этого деревца исходил такой родной, такой домашний запах цветущего вишневого сада.
— Точно как у нас дома! — воскликнул он невольно. — Шура, посмотри — вишня! У нас сады такие. Представляешь, когда они цветут — всё как в молоке, а воздух становится от запаха такой густой, ароматный, настоянный на вот такой белой пене цветов. И в это время, как правило, солнышко пригревает, трава на глазах растет и — такая тишина в природе! Только слышен пчелиный гул, сплошной, будто басовая струна гудит. Красота!
И тут, как бы в подтверждение его слов, взлетела с цветка запоздалая пчела, стала парить над веткой, выбирая, в каком бы цветке еще напиться сладкого нектара, выбрала, прильнула к нему, изогнулась полосатенькой спинкой, уперлась остреньким брюшком в лепесток, заработала с жадностью.