Три круга войны
Шрифт:
Врач что-то писал, кончил, бросил сестре:
— На выписку. — Потом повернулся к Гурину, повторил: — На выписку, — и уставился вопросительно, словно ожидал возражения. И, ничего не дождавшись — для Гурина это было неожиданным, и он не знал, как на это реагировать, врач пояснил: — В батальоне выздоравливающих долечишься. Рана заживает хорошо. Завтра к десяти ноль-ноль быть возле канцелярии с вещами. Все. До свидания.
— До свидания… — промямлил Гурин и вышел.
«Выписывают? — удивился он почему-то такому решению. — Ну да! А ты что же думал, будешь вечно в госпитале болтаться? Да нет… Но как-то все-таки неожиданно… И мама
— Ну шо, проводив своих? — спросила хозяйка Гурина, когда он вернулся.
— Проводил… А завтра и меня выписывают! — сообщил он как можно веселее.
— Як выпысують? Ще ж рука он… — старуха указала на петлю, в которой лежала рука.
— В батальон выздоравливающих, — сказал Гурин.
— А, значит, ще выздоравливать будешь, — закивала старуха. — Ну шо ж, в добрый час.
Ночью спал он плохо: беспокоило неизвестное завтрашнее.
Утром распрощался со стариками, закинул за левое плечо свой вещмешок и поплелся к госпитальной канцелярии. Там собралась довольно большая группа выписанных. Распоряжался здесь лейтенант Елагин — худой и пожилой дядька. Именно «дядька», потому что фуражка на нем сидела совсем не по-военному, а как у больничного завхоза, и командовал он как-то неумело, непривычно. Перед тем как подать команду «смирно», он сам вытягивался в струнку, словно собирался с духом, и потом, будто испугавшись своего же голоса, вздрагивал и стоял какое-то время «смирнее» солдат. Помощником у Елагина был сержант — круглолицый, плотный паренек по фамилии Бутусов. Бутус, он и есть бутус: среди всех сержант выделялся, как свиная бита в куче бараньих бабок.
Каждого приходящего сюда Елагин сначала гнал на кухню завтракать, а потом уже интересовался его фамилией, выдавал госпитальную справку и отсылал к сержанту за сухим пайком. Расположившись в сенях крестьянской хаты, тот выдавал каждому по банке тушенки, по буханке хлеба, по две пачки концентрата и сыпал по несколько ложек сахарного песку. Это был самый неудобный продукт, под него подставляли что попало: газету, чистую запасную портянку, носовой платок, крышку от котелка. У старых солдат для этого нашлись баночки-закрывушки. Гурин достал из мешка платок с синей каемочкой и в него завязал песок.
Когда все было получено, лейтенант приказал построиться и, стоя в проеме двери, чтобы дождь не размочил список, сделал перекличку. Голос у него был какой-то дрожащий, на предельно высокой ноте — казалось, вот-вот сорвется. Но он не срывался.
— Продукты все получили? — спросил Елагин, пряча список.
— Все… — ответил кто-то не очень уверенно.
— Справки все получили?
— Все! — уже несколько голосов раздалось.
Госпитальную справку получил и Гурин. На кусочке серой оберточной бумаги слева был оттиснут чернильный штамп госпиталя, а справа от руки значилось:
Дана кр-цу 1 вз. Гурину Василию Кузьмичу в том, что он находился на излечении в ППГ 3536 с 13/X по 22/XI 1943 г. по поводу осколочного слепого ранения груди в области правой лопатки. Ранение легкое.
Начальник ППГ 3536,
«Зачем она, эта справка?..» — недоумевал Гурин, однако не выбросил, свернул вдвое, вложил в красноармейскую книжку.
— Позавтракали
— Все!
— Хорошо! Предупреждаю: идти нам далеко, так что набирайтесь духу. И прошу не отставать. Кто совсем не может идти?
Молчание.
— Нету таких? Хорошо. Тогда: сми-ир-на! Нале-во! Шагом арш!
И колонна человек в восемьдесят потянулась вдоль Чапаевки на запад.
Дождь не переставая сыпал мелким сеянцем. Расквашенная дорога была скользкой, ноги расползались в разные стороны, и колонна быстро расстроилась, растянулась: каждый искал куда половчее ступить, чтобы потверже, чтобы не упасть, чтобы не зачерпнуть в ботинок воды. В поле вообще колонна поломалась, она вытянулась в две длинные серые нитки: шли двумя обочинами вдоль дороги. Бровки, как всегда, крепче — они не разъезжены и не разбиты, целиной легче было идти.
Лейтенант хотел было навести порядок, но быстро отказался от этой затеи, понял, что воинство его не совсем здоровое и требовать от них дисциплины бессмысленно. Некоторые хромали и шли с палочками — нелегко таким, у многих руки висели на перевязи, и Елагин ограничился тем, что послал сержанта в самый хвост колонны, а сам поспешил вперед. Разбрызгивая грязь большими кирзовыми сапогами и скользя, он бежал серединой дороги между понуро идущими солдатами.
Шли медленно и без привалов, потому что «привалиться» было негде — кругом мокрядь, и села, которые они проходили, были забиты войсками. Да похоже, лейтенант и не очень хотел в селе останавливаться — попробуй потом собери всех быстро.
Натянув поглубже пилотку и подняв воротник шинели, чтобы не лило за шею, Гурин брел узкой межой между дорогой и полем. Впереди все время маячила чья-то спина и мокрый вещмешок. Ноги соскальзывали то в дорожную колею, то на пашню. В колее вода хлюпала неприятно-холодно, по-осеннему, быстро проникала в ботинки. На пашне ноги увязали по щиколотку в жирный чернозем, и, чтобы вытащить их, нужно было немалое усилие. Вытащит — на них пуд грязи. Вытрет кое-как о траву — торопливо, на ходу, чтобы не отстать, и бредет, нагнув голову. Случайно поднимет ее, а перед ним все та же серая спина и мокрый вещмешок…
Когда они только вышли из села, Гурин все остерегался, чтобы не набрать воды в ботинки, а потом, когда набрал в один и в другой, стережение это было уже ни к чему, и он шел теперь, не очень выбирая дорогу. Новые порция холодной воды в ботинках лишь на время доставляли неприятность, вскоре вода согревалась, и Гурин не обращал на нее внимания.
Уже наступили сумерки, а они все шли и шли. В колонне изредка стал раздаваться ропот: люди устали, промокли, пора уже прибиваться на ночлег. Чувствуя настроение своей команды, Елагин покидал головное место и, приотстав, шел в середине колонны, объясняя:
— Мы же вышли поздно из Чапаевки и идем медленно…
— Куда же быстрее? Дорога этакая, а мы ведь почти калеки, — ворчали старики.
— Я это понимаю. Согласно, маршрута, у нас ночлег намечен в Соленой Балке. А до нее еще километра два-три. Вы же сами видите: везде занято… Потерпите.
Еле-еле прибились они к своему ночлегу. Развели всех по хатам. Хозяева — нечего делать, принимают. Тем более видят — войско хилое, больное, в бинтах. Жалеют.
Гуринская хозяйка — молодая дебелая украинка — быстро загнала ребятишек на печь, сама притащила большую охапку соломы, раскочегарила плиту, пригласила постояльцев: