Три круга войны
Шрифт:
— Ду-у-урак! И уши холодные. — Гурин готов был ударить его, но сдержался.
— А ты — умница! А может, я не могу есть эту баланду. Тебе она нравится, а мне нет. Хвораю я от нее. Так что ж такого, если я пошел подкалымить? Никто и не знал бы… Тебе больше всех надо?
Он отошел, развязал вещмешок, достал завернутый в белую тряпицу кусок сала, хлеб домашней выпечки, принялся есть.
— Хочешь сала? — спросил он уже без злобы. Но Гурин был на него в обиде:
— Подавись ты своим салом.
— Во, еще и обижается, — удивился Сысоев.
Но
А царапина его почему-то заживала медленно. Состав их взвода уже почти полностью обновился, а он все еще оставался здесь. И врач тоже удивлялась.
— Не пойму, что с ней. Не остался ли там осколочек? — говорила она и снова накладывала ему повязку.
Врачи не знали, а он — тем более. Забегая вперед, надо сказать, что в своей догадке она была права: там действительно остались осколки, которые стали выходить только после войны. А тогда Гурин боялся одного: не заподозрили бы его в умышленном членовредительстве. Ведь рассказывают: был случай, когда один солдат, боясь фронта, разными способами мешал ране заживать. Его разоблачили, отдали под трибунал. Осудили и направили в штрафную роту. Поэтому Гурин стал просить врача:
— Да ладно… Она уже почти не болит, выпишите меня.
— Как же не болит? Рана сочится.
За это время в батальоне дважды появлялись «покупатели», и от обоих остался у Гурина на душе тяжелый осадок.
Первым был капитан — красивый, энергичный, веселый. Стоял перед строем, потирал руки, говорил, будто стихи читал:
— А нужны мне хлопцы-молодцы: смелые, отважные, боевые, отчаянные, умные и, конечно, красивые! Такие, чтоб девчата от них с ума сходили. А? Есть у вас такие? И знаете, куда такие хлопцы нужны? В школу парашютно-десантных войск! Представляете? Какие это орлы должны быть! Кто смелый? Кто хотел бы налетать внезапно с неба на фрица и грызть ему глотку?
Солдаты улыбались, переминались с ноги на ногу, стеснялись выйти и сказать: «Я!» — уж больно много условий капитан перечислил. Гурин, например, очень хотел быть десантником — это было бы здорово. Ух, как бы он гордился такой профессией!
Капитан понял, наверное, что переборщил, стал немножко «отпускать веревочку»:
— Ну, вы же понимаете, что люди с такими качествами не рождаются, они потом становятся такими. На то и школа существует: там всему научат — и оружием виртуозно владеть, и самбо, и многому другому. Ну? — Он кивнул на Гурина, наверное по глазам заметил, что тот уже весь в десантниках. — Как фамилия?
— Гурин.
— Образование?.
— Десять классов.
— Ну, тем более! Хочешь быть десантником?
— Хочу.
— А почему же молчишь?
— Так я ж некрасивый…
Капитан засмеялся — принял шутку:
— Ну, уж этого у тебя не отнимешь! Не одна небось девчонка сохнет? Выходи! Кто еще?
Человек десять отобрал капитан. На медкомиссию повел. Там долго крутили Гурину правую руку и спрашивали:
— Больно? Нет?
Потом капитан уже беседовал с каждым в отдельности. Подробно — где родился, где учился, кто отец, кто мать, давно ли воюет.
— А до этого где был?
— В оккупации.
— В оккупации? — и капитан поморщился от досады. Гурин торопился рассказать ему, чем он занимался в эти годы, но у того в глазах уже потух к нему всякий интерес, и он ждал лишь из деликатности, когда Гурин кончит. Отнимает только время. И Гурин замолчал. — Хорошо. Иди. Потом вызовем.
Но Гурин чувствовал — не вызовет он его. И точно: всех других вызвал, а его — нет.
Долго переживал Гурин эту обиду. Стал забывать уже, когда появился в батальоне другой «покупатель» — майор.
Пришел во взвод лейтенант Максимов, сказал весело:
— Гурин, иди в канцелярию, там тебя ждет майор.
Побежал, думал — их майор, замполит, а там был совсем другой. В хромовых сапожках, в новеньком кителе с золотыми погонами — аккуратный такой, ухоженный, стоит посреди комнаты, руки за спиной сцепил, покачивается с носков на пятки.
— Товарищ майор, рядовой Гурин по вашему приказанию прибыл, — отрапортовал Василий.
— Садись, Гурин, — усадил он его и сам сел за стол напротив. И начал: где родился, где учился и так до тех пор, пока не дошел до оккупации. Тут он дальше и спрашивать ничего не стал и слушать не захотел. — Идите во взвод, — сказал он. — Если понадобитесь — вызову.
Но и ему Гурин больше не понадобился.
У лейтенанта Максимова спросил — что за майор, зачем он вызывал?
— В офицерскую школу набирает. Разве ты не хочешь быть офицером? Я ему так нахваливал тебя!
— Ну и зря…
— Почему зря? Ты что, отказался?.
— Да не возьмут меня, — с досадой сказал ему Гурин: ему очень не хотелось об этом говорить — травить больную рану.
— Почему не возьмут?
— Я же в оккупации был.
— Ну и что? Мало ли людей в оккупации было. Полстраны. Чудак…
«Ага, я — чудак…» — хотел сказать Гурин лейтенанту, но смолчал. Пусть. Все равно придет время, и он докажет всем, что он честный человек, что ему можно доверять.
Выписали Гурина в маршевую роту только в декабре. Зима уже была, но такая слякотная: то снег, то дождь. Стояли они в селе где-то у Днепра. Выдали им стеганые брюки, ватники, шапки-ушанки, зимние портянки, трехпалые рукавицы — и шагом марш.
В маршевой «покупателей» много, и они порешительнее и деловитее тех, которые бывали в выздоравливающем. Эти в анкетных данных не копались, вопросы ставили прямо:
— Артиллеристы есть? Три шага вперед — шагом марш! Так… — И к остальным: — Кто хочет быть артиллеристом — два шага вперед. Так… А ты? — обращался артиллерийский капитан к рослому парню.
— Я в свою часть хочу.
— Будешь еще в своей части. Два шага вперед — шагом марш!
Другой не спрашивает, есть ли люди его специальности, а с ходу приказывает: