Три недели из жизни лепилы
Шрифт:
— В килтах. Дело происходит в Шотландии.
Я нервно продегустировал «смирновку» и остался доволен. Мона последовала моему примеру.
— А может я по своей природе бисексуален. Как это заманчиво любить существо одного с тобой вида…
— Это сексизм или мужской шовинизм?
— Маразм. Все мы выродки. У остальных млекопитающих самец похож на самку того же вида. Хотя бы внешне. От соития кобылы с жеребцом получается потомство, а с ишаком нет. У нас все наоборот.
— Кто вдохновил тебя на столь глубокие мысли?
Я
— Ты.
Она звонко рассмеялась и откинула голову назад.
— Это занудство. Сколько можно?
— Coito ergo sum.
Мои пальцы скользили по бархатистой шоколадной коже от маленьких ушей в обрамлении жестких кудряшек до соблазнительного выреза и назад.
— Медики не могут расстаться со своей скучной латынью даже в компании очаровательной молодой женщины. Что это означает?
— Тебе правда интересно?
— Чертовски интересно.
— Перевод приблизительно следующий, — я сильно сжал тонкую шею, по возможности избегая подъязычной кости и прочих ломких образований.
Мона смотрела на меня испуганно, зло и по-прежнему вызывающе. Ее наманикюренные коготки впились в мои запястья.
Я прикусил губу и не ослабил хватки.
В затуманенных карих глазах промелькну а мольба о пощаде… и нежности.
Я припал к ее рту. Наши языки сплелись в солоновато-горьком поцелуе. Ее руки бессильно упали вниз.
Мона начала сползать на ковер. Я опустился на колени рядом.
Она судорожно хватанула воздух. Под смуглой кожей проступила бледность.
Я прикоснулся к ее щеке. Мона поймала мою руку. По пальцам сбегала кровь.
Мона прижалась губами к вишнево-красной ладони и заплакала.
Я смутно помню, как расстегнул мириады блестящих пуговиц и освободил ее от «упряжи» незнакомой, нарочито усложненной конструкции.
Мона повернула меня на спину и грубо, нетерпеливо, отрывая кнопки и заклепки, проделала со мной то же самое.
Чуть не задыхаясь от восторга, я снова опрокинул ее на ковер и вошел в бешено вибрирующее, огнедышащее чрево.
До последнего вздоха не забуду наших ритмичных криков, наверняка перебудивших всех соседей. Дикой пляски осатанело колотящихся друг о друга лобков и неожиданной силы тонких рук, рвущих на себя мои ягодицы.
Феерического, нет, термоядерного экстаза.
Вокруг падали звезды, в ушах шумело. В Мону выплеснулись моря и океаны недосказанного, несделанного, потерянного за эти долгие месяцы.
Как бы я хотел, чтобы она сейчас забеременела! О, проклятая спираль!
Меня распирало от благодарности и нежности. Мои губы сами поползли вниз.
Но Мона осторожно отстранилась и, быстро прошагав пальчиками по моему животу, принялась ласкать и трепать поникшую плоть. Добившись желаемого результата, она оседлала меня и не слезала до полуночи.
Трахалась Мона методично и однообразно.
В конце концов я сломался.
Окинув распластанное на ковре тело скептическим взглядом, Мона пружинисто встала и ушла в спальню. Куда-то позвонила. Вернулась уже при параде. Дернула «смирновки».
— Ключи в двери. Утром забросишь в почтовый ящик.
— Ты уходишь?
— Начало неплохое, но требует продолжения. И не шути так больше, Отелло.
Глава 8
19-21 августа 1991 года
Экспресс вез меня в адлерский аэропорт. Мимо проплывали до невозможности, до умопомрачения красивые виды. Переживать больше не было сил. Я закрыл глаза, пытаясь разобраться в событиях последних месяцев.
Моя «черная» полоса закончилась в марте. Тогда со мной случился последний приступ черной меланхолии.
Чикес отваливал в Штаты. Не по институтским, кафедральным, министерским и прочим туфтово-блатным каналам. По личным. Не стажером, резидентом, регистаром — просто человеком. В перспективе гражданином. То есть не на год-два, а навсегда. Не с целью затариться шмотками и аппаратурой, да еще отложить на новую «девятку» в ржавом гараже. Просто чтобы жить.
Нельзя сказать, что судьба благоприятствовала его планам.
Филипп Исаевич — практически здоровый мужик, не считая театральных гипертонических кризов, резистентных к обзидану, но легко купируемых сигаретой, рюмкой коньяка и вниманием прекрасной половины отделения — в январе непонятно зачем решил удалить геморрой. Так сказать, последний штрих.
Хвори на копейку, но на вводном наркозе произошла остановка сердца. Такое бывает. Нечасто, но бывает. По статистике с одним больным из несколько тысяч. Чаще всего в начале или в конце анестезии. Недаром нас сравнивают с летчиками: у тех самые ответственные этапы — взлет и посадка.
Чикеса реанимировали страстно, с огоньком. Сломали ребра, распахали грудную клетку. На прямом массаже «завели».
Кому суждено быть повешенным, не утонет.
Едва оклемавшись, пострадавший устроил проводы.
В огромной пятикомнатной квартире собрался весь коллектив ГБО. От санитарок до бывших совместителей. Не хватало только Данайского — стыд глаза выел.
Традиционный любовный треугольник, продержавшись около двух лет, распался под мощными кулаками Вити Сена.
Наум Исаакович загипсовал все конечности, на всякий случай «сфотографировал» свою интактную мандибулу и нажаловался Шишиной.
Больница покатывалась со смеху, а Тамара выбирала… Выбрала бедного. На фоне тотального проституирования высоких чувств факт обнадеживающий.