Три поколения
Шрифт:
О Мите Поликаха знал. Знал и об организованной им в Козлушке артели. И не одобрял.
— Ты что же смотришь, Поликаха? Кто хозяин в сельсовете? С кого потом ответ спросят? — подогрел его однажды Анемподист Вонифатьич, встретившийся Троеглазову на пути в район. Как и Анемподист, Поликаха снабжал своих односельчан-охотников порохом, дробью, обменивал огнеприпасы на пушнину.
Они решили припугнуть Митю:
— А ты что же, парень, власть совецку признаешь, али как?
Митя еще больше растерялся. Ему, подавшему заявление в комсомол, — и такой нелепый вопрос.
— Декрет, видно, свой
Эта длинная речь председателя сельсовета рассмешила растерявшегося было Митю.
— Ну, о декретах с тобой мы в райисполкоме поговорим, — сказал он Троеглазову, — а вот ты скажи мне, председатель, что это у тебя в сборне [33] творится? По колено грязь, полон угол икон, делами правит выживший из ума сторож… Что ты на это скажешь? — Троеглазов часто заморгал и попятился, а Митя продолжал: — Так слышишь, обо всем мы в райисполкоме с тобой поговорим, я на днях еду туда. А Феопеныча ты потрудись сам разыскать. Пойдем, Зотик.
33
Сборня — дом, в котором помещается сельсовет.
После обеда у отца Феклисты, свата Зенона, Митя и Зотик вернулись в сборню. Тут старый, со слезящимися глазами и морщинистыми щеками, на которых насохла рыбья чешуя, Феопеныч выскребал лопатой мусор. Председатель Поликаха Троеглазов, конфузливо отвернувшись от Мити, прошел к своему дому с охапкой снятых им в сборне икон.
На месте икон Митя и Зотик увидели портрет Калинина.
Феопеныч распахнул большой некрашеный шкаф:
— Вот моя имущества. Глядите сами…
Митя взглянул на пыльные полки. Кроме порыжелых номеров газеты за 1923 год в шкафу лежал неразрезанный, несомненно случайно попавший сюда экземпляр журнала «На ленинском пути».
Глава XXXIII
Регистраторы районных учреждений терпеливо прочитывали разбухшие, засаленные страницы журналов «входящих бумаг». Наум Сысоич, в праздничном кафтане, в новых обутках и новой войлочной шляпе, и Митя, в финке, с брезентовым портфелем, внимательно наблюдали за лицами регистраторов.
— Нету, товарищи граждане. Не поступало.
Дед Наум и Митя переглянулись.
Председатель райохотсоюза товарищ Вьюн, сухонький и словно продымленный, с давно не бритыми щеками, перебегая от шкафа к шкафу, нашел наконец нужное дело. Перегнувшись через барьер, он торопливо стал читать по отпечатанному на машинке:
«С верховскими заимками увязаться и произвести предварительное обследование зимой сего 1927 года…»
Вьюн победно взглянул на Митю и деда Наума:
— Видите, товарищи? В плане вы тоже значитесь. У меня все по плану… Плановость — залог успеха!
— От плана нам ни жарко ни холодно. Нам нужен порох, организацию артели необходимо закрепить сейчас, — возразил Митя.
Товарищ Вьюн
— Вот, смотрите! — он уперся тонким перстом в одну из граф перспективного плана. — Первая кварта двадцать восьмого года, и никакая гайка!
Митя упорно настаивал:
— Коллектив организован без обследования. Давайте нам типовой устав артели, давайте огнеприпасы. Мы уполномочены подписать договор.
Председатель несколько раз пробежал из угла в угол. Схватив со стола папку «Отчеты и доклады окротделу», он перелистал несколько страниц, подбежал к барьеру и снова начал читать:
— «В первой кварте сего 1927 года, в целях режима экономии, с санкции предрика товарища Санкина, решено произвести обследование верховских заимок на предмет организации там в 1928 году охотколлектива. Означенную работу поручено, по совместительству, провести в боевом порядке райагенту госторга Денису Белобородову, как знатоку местного края…»
Митя прервал чтение и выразительно свистнул. Наум Сысоич опустил голову.
— Больше не надо… Ваше решение неизменно, товарищ Вьюн? — сдвигая брови, спросил Митя.
Председатель перевернул страницу и, упершись пальцем в какую-то строчку, приготовился к новой тираде.
Митя махнул рукой и повернулся к двери.
— Шкуру-то медвежью забыли! — мгновенно изменившимся голосом крикнул вдогонку Вьюн.
Дед Наум поднял медвежину, свернутую трубкой, и вышел вслед.
Ночью на постоялом дворе, лежа ничком на кровати, Митя плакал. Спина его вздрагивала. Он глубоко зарыл лицо в подушку и до боли в скулах сжимал зубы.
— Поедем-ка домой, сынок. Бог с ними со всеми, без них живы будем, — сказал дед Наум. — Хотя оно конечно, будто обидно…
Он говорил еще что-то, но Митя уже не мог слушать этот ласковый и скорбный голос.
Три дня беспрерывных споров и униженных просьб к угреватому, в грязной косоворотке, секретарю райисполкома о допуске к предрику товарищу Санкину довели Митю до неистовства. Обиднее же всего было, что происходило все это на глазах у дедки.
«Ну, что я… У меня впереди целая жизнь, я двадцать раз переживу, забуду… А он…»
Из кабинета предрика, в который они так долго не могли попасть, перед тем как их наконец впустили, вышла откормленная, толстая, кричаще разряженная женщина. Черные шелковые чулки на слоноподобных ногах обозленному Мите напоминали змеиную кожу. А дурацкие слова: «Прощай, кошечка!», которые произнес товарищ Санкин в распахнутых уже дверях! И они, и мясистое лицо самого Санкина, и кокетливая улыбка накрашенной, жирной фурии, выходившей из кабинета, как из собственной квартиры, — все раздражало Митю.
Перед глазами всплывало скучное, зевающее лицо предрика, звучал его устало-ленивый голос:
— Напишите подробное заявление, передайте его моему секретарю, товарищи… Я направлю куда следует.
«Моему секретарю!.. Моему секретарю!» — злобно повторял Митя. Его раздражал самый голос Санкина. Слово «товарищ», о котором так соскучился Митя в Козлушке, в устах предрика звучало чужим и мертвым.
Хотелось повернуться на спину, но рядом сидел дед Наум, а Митя не решался прямо посмотреть ему в глаза.