Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

Денис Денисович дважды прошел мимо окон той самой комнаты. Окна пучились тускло и холодно, как глаза мертвой Фенюшки. Надо было входить: надо было увидеть его, сделать что-то такое, что могло бы отвести занесенный над его головой колун. Надо было…

Но дом был пугающе хмур, и холодно, тускло светились окна. Неслышно ползли сумерки, хрустел и взвизгивал снег под ногами… Вместе с сумерками глубже и глубже в душу Белобородова вползал, укреплялся страх.

«Вот пройду еще один раз и войду…» Но снова и снова недоставало сил поднять

ногу на первую ступеньку крыльца. От страха и бессилия душила злоба.

«Змееныш… Не раздавил тогда гадину… голову теперь поднял, в самое сердце норовит ужалить…»

«Сын ведь он тебе… сын, — выплыла непрошеная жалость. — А тюрьма, а разорение?» — вскинулся Денис Денисович и чуть не бегом бросился по улице.

Митя встал перед Денисом Денисовичем как опаснейший неминучий враг, которого нужно обойти, повернуть дело так, чтобы все рассыпалось, прошло, подобно сну.

«Надо идти и что-то сделать, что-то сделать», — твердил себе Белобородов.

Окна дома вспыхнули… Заходить при свете было еще страшнее. «Подожду, может быть, сам выйдет. Надо один на один».

Взвизгивал и взвизгивал снег под ногами. Морозно, а лицо и руки горят. Скрип двери словно ножом полоснул по сердцу. Приник к высокому каменному забору Денис Денисович. На крыльце, оправляя шапку, показалась высокая, нескладная фигура.

— Не он!

Человек, стоявший на крыльце, исчез, словно провалился. Денис Денисович вспомнил, что рядом с парадным крыльцом — калитка во двор.

Вскоре Белобородов услышал на дворе скрип снега под лошадиными ногами.

Из распахнутой калитки вышел большой, прихрамывающий человек, за ним высунулась сначала одна, потом другая лошадиная голова.

— Мокей! Мокеюшка!

Лошади шарахнулись в сторону от кинувшегося на них человека. Мокей остановился и присмотрелся.

— Тебе чего? — узнав Дениса Денисовича, грубо спросил он.

Я это гляжу, ровно бы и Мокей, и будто бы и не Мокей… Нет, думаю, Мокей… Вот только хромота у него откуда? Откуда у него, думаю, хромота?

Словно не замечая нахмуренных бровей и грубого голоса Мокея, Белобородов шел рядом с ним по направлению к реке.

— С пушниной никак? В цене пушнина ноне, соболишка особенно. Помогу. Всей душой помогу. Высшую цену возьмем. По самому что ни на есть высокому стандарту проведем своим людям… Как добыча-то?

Мокей, опустив голову, смотрел под ноги. «Эко крутится, эко крутится! — думал он, и ему почему-то было стыдно за этого когда-то именитого на Алтае купца, рассыпающегося теперь перед ним. — Приперло, видно, голубчика…»

Глубокая личная обида на Дениса Денисовича за обман успела уже обмелеть. Остались лишь стыд да неловкость.

— И с пушниной, и так дела есть, — не отрывая глаз от укатанной дороги, уклончиво ответил Мокей.

Воду в проруби затянуло малахитовой пленкой льда. Лошади храпели, били передними ногами о толстую закраину, пытались опуститься перед прорубью на колени. Денис Денисович угодливо

пробил каблуком сапога отверстие во льду и добродушно подгонял лошадей к проруби.

— Э, чтоб вас бог любил, эка пужливы сколь…

Лошади продолжали храпеть, боязливо косились на необычайно высокую, выбитую скотом закраину проруби, дрожали и пятились.

— Не подойдут, Мокеюшка, ведро бы надо… Ой, не подойдут…

Казалось, все внимание Дениса Денисовича в этот момент было сосредоточено на Мокеевых лошадях.

— На ту сторону, на ту сторону проруби перейди, — советовал он.

Мокей перешагнул прорубь и натянул поводья. Первая лошадь, сжавшись, прыгнула за Мокеем через узкую полосу темневшей воды. Следом за первой прыгнула и вторая. Денис Денисович тоже перебежал на другую сторону и снова начал подгонять лошадей:

— Ну, христовенькие… ну, миленькие…

Передняя лошадь, наконец, медленно опустилась на льду на колени, осторожно вытянула шею и дотянулась губами до воды. Рядом с первой так же осторожно припала и вторая.

Кони пили долго, процеживая холодную воду сквозь губы. Стоявшие рядом Мокей и Денис Денисович негромко подсвистывали им. То одна, то другая отрывалась от проруби и поднимала голову. С мягких, замшевых губ, залитые лунным светом, причудливо искрясь, сбегали зеленоватые струйки воды.

Мокей, все еще ощущая неловкость, стоял, потупившись, и не знал, о чем ему говорить с Белобородовым.

«Вот-то еще высунулся, как бес из подворотни, прости ты, господи! — начинал уже сердиться он. — Стой теперь с ним, как все равно что без штанов перед народом…»

Мокею была непереносна эта неловкость. Суетившийся с ним рядом и подсвистывавший лошадям Денис Денисович раздражал угодливостью.

Кони поднялись, встряхнулись и потянули от проруби.

— Пойдем-ка, Мокеюшка, замерзли лошадки-то.

Обратную дорогу шли молча. Мокей не нашелся, о чем заговорить, а Денис Денисович обдумывал, как попросить Мокея, чтобы тот выслал Митю для разговора.

— Этот… как его, сынок-то мой, приехадчи с вами? — начал он наконец.

Мокей вскинул на Белобородова глаза и утвердительно мотнул головой. Денис Денисович замолчал и, только когда Мокей распахнул калитку, схватил его за рукав зипуна:

— Мокеюшка!

Мокей еще ниже опустил голову.

— Вышли-ка на один секунд сыночка… кровное дело… сам знаешь… Поговорить бы… по-божески.

«С-сукин ты сын… сукин ты сын…» — попались, наконец, нужные слова, и Мокей хотел уже было, вырвав рукав, сказать их в лицо Белобородову, но только невнятно мыкнул что-то и потом тихо, как бы про себя, пробурчал:

— Не тягость, скажу… Выйдет ли только он к тебе…

И повел лошадей в калитку.

— И мы с тобой, — не отстававшие ни на шаг от Мити, враз сказали Зотик и Терька.

— Пойди и ты, Мокей, вместе с нами, — предложил Митя. — Поговорим с богоданным батюшкой.