Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

Митя нервно толкнул дверь. От стены отделилась фигура.

— Он! — шепнул в ухо Мите Зотик.

Денис Денисович при виде ребят и Мокея замялся.

— Сыночек! — неестественно громко выкрикнул он, кинувшись навстречу.

Митя остановился.

— Сыночек! — не обращая внимания на его молчание, вновь заговорил Денис Денисович. — Мне бы один на один, мало ли чего промежду кровными не бывает…

— Нет уж, господин Белобородов, при всех давайте поговорим с вами. Давайте при всех… При всех давайте, — не замечая своего

волнения, ответил Митя.

— Сыночек мой милый… не могу при всех, хоть убей, — попробовал было упереться Денис Денисович.

— А на суде ведь при всех говорить будем… чего уж там… — голос Мити стал ровнее. — А насчет отцовства — это вы совершенно напрасно, господин Белобородов. Отцом вы мне быть не можете… Понимаете, не можете! — Митя даже сам удивился спокойствию, пришедшему с первой фразой. — Больше того, господин Белобородов: вы и полезным гражданином не можете быть, и место ваше… — Митя в упор посмотрел на широкое лицо Дениса Денисовича и закончил: — Место ваше в тюрьме, господин Белобородов!

Зотик, Терька и Мокей стояли, потупив глаза.

— Сыночек! Не погуби! Брата своего пожалей. Заставь бога молить! Имущество все пополам… Имущество…

Денис Денисович сорвал с головы шапку, упал на колени и протянул к Мите руки.

Митя шарахнулся в сторону: «Даже не понимает…» Хотелось пнуть в широкое, скуластое лицо скупщика, в его бегающие, вороватые глаза… Митя повернулся к ребятам и сказал:

— Говорить с ним нам больше не о чем. Пойдемте!

Глава LIII

За обедом, приглядевшись к лицу Амоски, Мартемьяниха хлопнула руками:

— Девки, это что же у нас с Амоской-то делается?

Две младшие сестренки посмотрели на брата.

— Амоска! Да уж на тебя не мечтунчик ли накатился? Молчишь-то что?

Амоска вскинул на мать глубоко запавшие глаза и снова потупился.

— Не жрет ничего, худеет с каждым днем, штанишки уж сваливаются… Тебя спрашивают! Молчишь-то что?

Амоска еще ниже потупил большую голову, не отвечая матери, вылез из-за стола, надернул на плечи зипунчик и вышел на улицу.

— Уж не сглазил ли кто его у нас, девки? Добегу-ка до Селифонтьевны, пусть-ка умоет с угольков… Эдакий егозун, а тут молчит, как немой…

Вечером Мартемьяниха и Селифонтьевна насильно спрыснули Амоску «святой» водой. Амоска забрался на полати и с головой укрылся зипуном.

— Уснул. Ишь она, святая-то водица, — успокоенно прошептала Мартемьяниха, заглянув на полати.

Но Амоска не спал. Он слышал, как поднималась на полати и как спускалась на пол мать; слышал, как долго ворочалась она на скрипучей деревянной кровати. Наконец, сбросив с головы зипун, уставился в потолок.

«Уснула… Храпит…»

Мальчик спустился с полатей и прошел в передний угол. Его мучили мысли о боге: есть он или нет его?

«Уж добьюсь своего, заговоришь ты у меня! — И он встал

на молитву. — Вот уж десятый день пощусь… Сегодня даже маковой росинки во рту не было… И стою я, как дурак, на испромозоленных коленках, с пустым брюхом… А жрать так хочется! Митьша без креста ходит, не молится, да живет… А я вот стой, стой, хоть тысячу лет, хоть сдохни тут на коленках…» Амоска сердито посмотрел на икону, сердито махнул несколько раз рукой и встал.

— Так и знай, в последний раз просил я тебя добром, господи!

Дотянувшись до полатей, Амоска уснул. И проспал дольше обыкновенного.

— Водичка-то Христова что делает! Не тревожьте его, девки, пусть спит. Бегите-ка к подружкам, а я ему завтрак соберу да к Феклисте добегу. Один-то он, может, лучше поест.

Амоска проснулся, когда солнце уже высоко поднялось в небе. Спустившись с полатей, он увидел на столе полную миску дымящейся картошки и краюху хлеба. «Наемся сегодня за все дни!»

Не умываясь и не молясь богу, Амоска набросился на картошку. Чем больше насыщался, тем крепче и крепче утверждался в принятом решении: «Своего добьюсь, а там на мне хоть выспись… По крайней мере, другие узнают правду…»

Амоска оттолкнул опорожненную миску, снял со стены шапку и нахлобучил ее на голову:

— Стукнет, так уж лучше в шапке…

Дальнейшее мальчик делал точно во сне.

— Ни одного тебе креста, ни одной тебе молитвы, никакого тебе поклона…

Амоска вскочил на лавку против «божницы». Потемневшая от времени икона висела в углу. Доска у иконы скоробилась, масляная краска на лице изображения облупилась. Уцелели не тронутые временем только большие суровые глаза да лучи венчика над головой.

Определить имя святого не могли даже дедушка Наум и Анемподист Вонифатьич, но икону эту чтили все козлушане, как одну из занесенных прадедами — беглецами из-за Урала.

— В ней вся сила… Уж пытать, так только на ней…

Зажмурившись от подступившего страха, Амоска дотянулся до иконы и рванул ее к себе.

Гнилая веревочка лопнула, и Амоска едва удержался на лавке. Сорванная со стены икона «ходила» в руках мальчика. В коленках тоже ощущалось дрожание, а стиснутые зубы выбивали дробь.

— Хуже, чем медведя, испугался… А может, деревяшка она и деревяшка…

Амоска открыл глаза. Все предметы в избе, казалось, сдвинулись со своих мест и кружились перед глазами. Мальчик решительно спрыгнул на пол.

— Не хотел добром — будем худом!

Швырнув икону на стол, мальчик взял в руку заржавелую вилку.

— Замахнусь сначала… — Амоска отскочил в самый угол избы и, высоко занеся вилку над головой, медленными шажками стал приближаться к иконе.

Известково-белое, исступленное лицо мальчика было страшно. Он чуть не опустил зажатую в руке вилку на темный лик иконы, но ему показалось, что суровые глаза святого сверкнули гневом. Амоска отпрянул в угол.