Три поколения
Шрифт:
«Снег валит без остановки целую неделю. Тоска. Тишина в лесу жуткая, как в яме, которую мы рыли для дорогого нашего деда. На небо не глядел бы — мутное, мертвое, большая свинцовая могила».
Митя вырвал страницу, скомкал и бросил в огонь.
«Хорошо, что Амоска не знает!» Митя опасливо покосился в его сторону. Тот сидел перед пылавшей каменкой, подогнув калачиком ноги, и зашивал обуток. Медное, спокойное лицо Амоски, выпуклый лоб, тугие щеки делали его похожим на китайского божка.
«Этот не
— Ребятушки! Артель нас. Неужто артелью да не пробьемся?
— Как, поди, не пробьемся? — отозвался Зотик.
— И я тоже думаю, что должны бы, ровно, пробиться артелью, — согласился Вавилка.
— Пробьемся, пустое дело, — заключил Амоска.
Митя уже не мог сидеть спокойно:
— Один одного сменяя, хоть по две версты в день, а все вперед. С собой захватим только ружья, пушнину, топоры, котел… На хребте, может, рябчики попадутся. Медвежину доведется здесь пока бросить. Сала медвежьего в сумку положим на всякий случай.
Сборы закипели. Меха увязывали пачками, вывернув мездрой наружу. Сумки подгоняли к плечам с особой тщательностью. Выход назначили утром следующего дня.
Ночью тихонько с нар соскользнул лежавший с краю Зотик и, накинув зипун, вышел за дверь. Вернувшись, он накрылся с головой и опять уснул.
С нар тихонько приподнялась лохматая голова Вавилки… Так же как и Зотик, он вышел и вернулся, пробыв на улице не более получаса. На рассвете выбрался из избушки Терька и увидел Амоску над старой пихтой.
Амоска, как показалось Терьке, с кем-то разговаривал. Терька прижался за углом и прислушался.
— Ты, поди, думаешь, что мы тебя совсем бросили, — говорил Амоска. — Удастся, так, может, нынче же, после праздников, опять всей артелью придем. А ты за Тузиком там доглядывай. Видно, бог-то знает, у кого отнять и кому дать… Охоться уж там с ним. Я ничего…
Амоска долго еще разговаривал с дедушкой Наумом. Потом, не оглядываясь, побрел к избушке. Терька прижался за углом и, пропустив Амоску, направился по утоптанной тропинке.
Утром Митя, внесший предложение посетить могилу, был удивлен плотно умятой стежкой, идущей от избушки к пню старой пихты. На ровной и толстой пелене снега проложен был след и к месту, где был зарыт Тузик…
Митя взглянул на Амоску. Амоска нагнулся и стал перевязывать обуток.
Подъем на Шумишихинский белк длился до позднего вечера. Через каждые сто метров шедший впереди выбивался из сил, останавливался и ждал, когда остальные пройдут мимо по проложенной в пластах рыхлого снега лыжнице. Поравнявшись с собаками, бредущими в хвосте, трогался и бывший «передовик».
Сорвавшийся с лыжни Бойка ушел в снег по самые уши. Зотик с трудом вытащил его, обмяв вокруг него снег и сам провалившись по пояс.
— Прошлой зимой снег наполовину
— Только артелью и выбиваться из этой пропасти, — заговорил и Митя, запыхавшийся и красный от усилий. Сейчас он шел впереди, прокладывая дорогу.
— Анемподист сказывал, что чистюньский мужик-промышленник запурхался вот так однажды. Лыжина в дороге сломалась… Весной уж вытаял, — сказал молчавший всю дорогу Терька и, сказав, спохватился, что опять как будто сболтнул неладное.
— Да и что же это за человек такой! Скажет, аж мурашки по шкуре, как черт в лужу урежет! — снова накинулся на брата Амоска. — «Запурхался», «весной вытаял»… Тут и так ноги подсекаются, а он…
Ребята уже свернули на новый поворот, а Амоска все еще не мог успокоиться и ругал Терьку.
На пятый день, когда ноги от усталости перестали уже ощущать лыжи, когда давно уже был съеден последний братски разделенный кусок медвежьего сала и «передовики» менялись через каждые двадцать шагов, с последнего хребта показались крыши Козлушки.
Сзади остались преодоленные, утонувшие в снежных хлябях тайги сотни больших и малых падей, бесконечные хребты и гривы, рассеченные глубокой лыжней охотников.
Долго сидели ребята на гребне Мохнатки, жадно вдыхая запах жилого смолистого дыма. Дни нечеловеческого напряжения, ночевки на пахучем лапнике у жаркого костра под низко нависшим беззвездным небом, сверкающие бриллиантами снежинки запечатлелись в душе молодых артельщиков на всю жизнь. В снегах этих они еще раз убедились в непобедимой силе человеческого коллектива.
Глава XLIX
Большой, неловкий Мокей развязал на Амоске опояску и бережно снял с него зипунчик. Перед ним и Пестимеей предстал обветренный и продымленный у костров широколобый парнишка в грязной, обветшалой рубахе.
— Рубаха-то, рубаха-то! Огня просеки! Эко отстрадовался! — всплеснула руками Пестимея.
— Наши к Наумычевым пошли, а я к тебе прямиком, дядя Мокей. Дедушка Наум богу душу отдал. Похоронили у избушки. Тузика зверь черный задрал. Один на одни с медведем дрался кобелек. Ей-богу, не вру, дяденька Мокей!
Амоска одновременно и дул на горячие щи, и жевал калач, и рассказывал о промысле:
— Видел бы ты меня, как я разделывал с Тузиком белок. А как я медведя урезал! Трое по нему стрельнули, а ему хоть бы что! И вот как я его дерну из своей винтовки, как он подскочит, да как сиганет на меня! Ну, тут-то уж его Зотик перенял. Убей бог, если я вру, дяденька Мокей!
Мокей, уже одевшийся, нетерпеливо ждал. Амоска через край выпил из чашки остатки щей и с шумом бросил деревянную ложку.
— Спасибо, тетка Пестимея, заморил червячка. Теперь могу терпеть… наравне с голодными.