Три поколения
Шрифт:
Влево от него, как показалось ему, мелькнула тень.
«Гаркуновец!»
Алеша покосил глазом влево — тень подвинулась тоже влево, Алеша вскинул винтовку, и тень разом шарахнулась.
«Выстрелю!»
Но кругом было тихо. Ни огоньков, ни тени. Алеша опустил винтовку. Попытался думать об отце, но не мог. Тени — теперь уже их появилось несколько — ожили и поползли к нему со всех сторон.
— Хоть бы свет скорей! — не выдержал Алеша, сказал вслух.
От напряженного ожидания в ушах стоял звон, кровь толчками била в виски.
Казалось, никогда-никогда не придут сменить его. От напряжения Алеша устал, шея, плечи, ноги ныли, точно он был изломан на дыбе. Но вскоре боль и страх притупились, сменились безразличием, сонливой вялостью. Пугающие тени исчезли. Засунутые в рукава полушубка, руки приятно согрелись. Прижатая к стволу спина нежилась, отдыхала. Звезды то пропадали из глаз, то вновь возникали. Шум в ушах исчез, зубы перестали выбивать дробь.
Гордей Корнев знал, как опасно возвращаться через линию своих часовых: ночная тьма делает человека мнительным. Он шел с нарочитой шумливостью, окриками подгоняя пленника. И все-таки на часового наскочил носом к носу.
Алеша, задремавший на посту, выскочил из-за ствола пихты так стремительно и так испуганно крикнул: «С-с-той!», что не только у белогвардейца, но и у Гордея Корнева вздрогнуло сердце.
— К-к-то… и-д-дет?! — и вскинул винтовку к плечу.
В один прыжок партизан опередил унтер-офицера и встал перед часовым.
— Свои!..
Но Алеша ничего не видел, кроме белых треугольников на полушубках неожиданно появившихся перед ним людей.
— Сво… — не докончил Гордей Мироныч и, словно сбитый ураганом, упал на снег.
Прибежавшие из полевого караула партизаны с трудом выкрутили винтовку из рук Алеши. Гордею Миронычу помогли подняться.
— Я же сказал… тебе: «Свои»… — ослабевшим голосом проговорил Корнев и левой рукой прижал к груди перебитую в плече правую свою руку.
Ноги Алеши подломились. Он опустился на снег.
Глава LI
Захваченный Гордеем Корневым «язык» раскрыл замыслы белых врасплох разгромить штаб партизанского отряда в Чесноковке, нанеся удар одновременно с тыла и фронта.
Варагушин тоже разделил свой отряд, решив предупредить обход засадой в ущелье реки Кабанихи. Андрей Иваныч Жариков ночью с третьим и четвертым взводами скорой рысью выехал из Чесноковки.
Прошло три дня, а от уехавших не было донесения. Посланные из Чесноковки один за другим два ординарца тоже не вернулись.
Ефрем Гаврилыч хмурил брови.
— Перехватывают наших связных… Не мог Андрей Иваныч с такими молодцами засыпаться… Перехватывают, подлецы, — убежденно повторил он.
Разговаривали в избе тетки Феклы, у постели Гордея Мироныча.
Настасья Фетисовна и Никодим сидели у стола. Гордей Мироныч вдруг поднялся на постели.
— Гаврилыч! — Спекшиеся,
Варагушин взял друга за плечи и уложил в постель.
— Доведешь, вот провалиться мне, Гордюш, доведешь… И не загляну к тебе! Так и знай! — Брови и усы командира сердито зашевелились.
Маленькая рука Никодима, державшая руку матери, задрожала. Он ничего не сказал, но Настасья Фетисовна поняла все. Мальчик сжал похолодевшие ее пальцы.
— Ефрем Гаврилыч! Я горносталем проскользну. Я, Ефрем Гаврилыч, птицей перелечу! — В голосе мальчика задрожали те же просительные нотки, что и у отца.
Командир взглянул на Настасью Фетисовну. Женщина смотрела ему в глаза. Гордей Мироныч поднялся на постели и тоже смотрел на Варагушина.
Никодим подбежал к отцу и встал у кровати.
— Пошли его… Он у меня… — В глазах Гордея Мироныча вспыхнула гордость и любовь.
Командир переводил взгляд с Гордея Мироныча на Настасью Фетисовну и крутил папаху в руках. В избе было тихо. Отец, мать и сын с надеждой смотрели на командира. Ефрем Гаврилыч, не сказав ни слова, вышел из избы.
Ночью партизаны на Стремнинском перевале слышали стрельбу за деревней Маралья падь, в тылу у гаркуновцев, ливень пулеметов; потом все смолкло.
На рассвете Ефрем Гаврилыч снова пришел в избу тетки Феклы и принес ситцевый сарафанчик, шубенку и белую пуховую шаль.
— Настасья Фетисовна, обряди сына девчонкой… А до Маральей пади я его сам проведу… Необходимо разнюхать…
Никодим спрыгнул с полатей, бросился к Варагушину, хотел что-то сказать, но раздумал и повернулся к дверям.
— Я, мама, живо… Только Бобошку на веревку… Не увязался бы: он у меня погонялка!.. — крикнул мальчик с порога.
Багровое вырвалось из-за хребта солнце и зажгло заснеженную тайгу. Разубранные инеем березы стояли, как застывшие фонтаны. У околицы Маральей пади, на перекрестке дорог, ходил часовой в длинном тулупе. Скрип шагов его был далеко слышен в утренней тишине.
«Дневной пост», — отметил Ефрем Гаврилыч.
Варагушин проводил взглядом маленькую фигурку, повязанную теплым платком. За собой Никодим тянул детские саночки. Вот он поднялся на взвоз. Вот сел на санки и пустился с крутика на разъезженный рукав реки.
Баба с ведрами спустилась к проруби. Должно быть, она что-то сказала Никодиму, потому что он засмеялся и замахал рукой.
Ефрем Гаврилыч успокоился, подобрал полы белого халата и руслом ручья пополз к Стремнинскому перевалу.
Ощущение страха сковывало движения мальчика. Ноги заплетались, кололо в пятки, словно он босой шел по щебню. Сердце распухло, трудно было дышать. И если бы не Ефрем Гаврилыч, лежавший за сугробом, Никодим сел бы на снег и попробовал отдышаться.