Три поколения
Шрифт:
— И то правда, сходите-ка, потрудитесь для ради дела доброго. Кто его знает… Сходите-ка, божьи дети, — напутствовал их Анемподист Вонифатьич.
Мокей привычным движением вдернул ноги в юксы лыж и двинулся к косогору. Терька догнал его у леса.
Собаки с лаем покатились в глубь черной густой чащи. Вскоре оттуда послышалась ожесточенная грызня.
Не замедляя хода лыж, Мокей и Терька выскочили на полянку и первое время не могли понять, что перед ними, около крутившегося клубка собак, на снегу под пихтой лежал человек.
— Господи Исусе Христе, да цыц, вы, будьте троетрижды прокляты! —
Терька боязливо нагнулся:
— Дяденька Мокей, да это Зотька! Ей-богу, Зотька, вот те Христос, Зотька… И собака их… Вот провалиться мне!
Мокей осторожно дотронулся до лица Зотика.
— Терька, да он жив, с места не сойти, жив! — закричал Мокей.
Он схватил на руки Зотика и стал трясти его, как бабы трясут раскричавшегося ребенка.
Зотик приоткрыл глаза и застонал.
— Живой! Живой!
— В избушку, скорей в избушку!
Мокей, закинув назад голову, быстро и легко понес Зотика. Бойка с изорванным ухом и прокушенной лапой, хромая, не отставал от него ни на шаг.
— Я говорил, неладно что-то, а оно вот, видишь ты, штука какая… Замерз бы до свету, непременно бы замерз, — говорил Терька, едва поспевая за Мокеем.
От избушки, семеня ногами, бежал навстречу Анемподист.
— Зотька, Наумов внучек, ангельчик божий! Я говорил вам, сердце мое вещевало! Свете тихий, да как он туда попал, Мокеюшка? А Нефед где же? Где же Нефед?..
— Не крутись под ногами! — крикнул на старика Мокей. — Терька, тащи снегу, оттирать будем — познобился, наверно.
Из избушки выкатился Зиновейка-Маерчик.
— Суда, суда, Мокей, под крышу, — засуетился он больше всех. — Да не так! Вот так клади, эка медведь… осторожней! Обутки, обутки снимай, — командовал он всеми. — Да три же, три, обломила!
— Уйди, гнида! — рявкнул Мокей на суетившегося Зиновейку и начал тереть полой зипуна ноги и руки Зотика.
Зотик застонал и открыл глаза.
— Ангельчик ты мой, — причитал Анемподист Вонифатьич, — да как же ты это? Да десница вышнего разбудила меня во спасение чужой души…
— Клади в изголовье выше! — крикнул Мокей Зиновейке, внося Зотика в избушку и укладывая на нары.
Бойка проскочил в дверь и забился в угол.
Зотик открыл глаза и уставился в прокопченный потолок, словно припоминая что-то.
Суровый, звероподобный Мокей замер и перестал дышать. На открывшего дверь Маерчика он так посмотрел из-под нависших бровей, что тот попятился и чуть не растянулся на пороге.
Рассвело. Анемподист с Маерчиком собирались рубить кулемки [22] . Зиновейка отыскивал топор. Мокей молча подал топор Маерчику.
— Терька! А ты что же, раб господень, шалашишься там? Что ты, в бирюльки пришел играть, галилеян несчастный! — заругался Анемподист.
Лисья мордочка его, заостренная еще больше обдерганной белесоватой бороденкой, выражала неподдельное страдание, соединенное с апостольским смирением.
— Всегда вот так. Ты людям добро, а они… они… О, владыко многомилостивый! Да скоро ли ты, Иуда-христопродавец!
22
Кулемки —
Анемподист Вонифатьич торопился захватить лучшие места для ловушек и потому особенно был зол на задержавшегося Терьку. Зять Анемподиста — новосел Зиновейка-Маерчик — на промысле в здешних местах был впервые, и Вонифатьич указал ему дальний ключ, до которого ходу было до раннего обеда.
Мокей недружелюбно посмотрел на старика и снова шагнул в избушку. Зотик спал. Мокей сел на нары и задумался.
Обрывками пробегали картины далекого, казалось — лесом поросшего, прошлого. Замерзал и он — в работниках у лосевского богатея. Четырнадцатилетним один на семи лошадях ездил за сеном. А кони — не кони, звери. Дорога — что шаг — камень да раскат, возы опрокидываются, завертки рвутся… А шестнадцати лет, когда мать женила его на курносой, рябой двадцатилетней девке Пестимее, тесть-сапожник взял его к себе в дом… Однажды он больно побил Мокея за то, что тот не сумел ссучить дратвы… Потом вспомнил, как его били ойроты на собольем промысле в их угодьях, как сам он бил ойротов в отместку и одного зашиб до полусмерти кулаком в висок.
Несмотря на то, что воспоминания были все горькие, Мокей прильнул к ним жадно, не отрываясь. В первый раз, у спасенного им больного Зотика, вспоминал он свое прошлое.
— Пить… — услышал Мокей тихий шепот и без зипуна, без шапки бросился с котелком к речке.
Когда вернулся в избушку, Зотик сидел на нарах с горевшими глазами и кричал:
— Куси, куси их, Бойка!
Мокей поднес к губам Зотика котелок. Больной жадно припал к воде.
К вечеру жар спал. Зотик перестал бредить. Всматриваясь в потолок, в сидевшего рядом Мокея, он силился понять, где находится.
Зотик помнил, что пошел домой и дорогой заблудился. Но как он попал в избушку и кто с ним рядом?
Мокей пощупал его лоб. Зотик схватил Мокея за руку и больше не выпускал ее.
К вечеру Зотик опять заснул.
Вернувшихся с промысла охотников Мокей встретил на улице. Он грозно цыкнул на расшумевшегося было Терьку, и тот весь вечер ходил так осторожно, точно подкрадывался к зверю.
На полянке, где утром нашли Зотика, Терька подобрал дробовик и лыжи.
Поужинали тихо и так же тихо легли: Терька с Маерчиком под нарами, Мокей и Анемподист Вонифатьич на нарах, рядом с Зотиком.
Ночью Мокей спал, против обыкновения, плохо, два раза подавал Зотику воды и каждый раз подолгу не мог уснуть.
Глава VIII
Один раз в жизни Мокея пожалели. Ночью давно забытая, стертая временем жалость эта припомнилась ему.
Накануне первой мировой войны, в последний день масленицы улицы богатой раскольничьей деревни Лосихи ломились от ирбитских саней, кошевок и расписных пошивней. Гулевые жеребцы в наборной, с гарусными кистями сбруе, запряженные в покрытые коврами и яркими половиками сани, переполненные пьяными поезжанами в цветных рубахах и сарафанах, надетых поверх зипунов… Весенние пригревы солнца, разъезженная в бурую кашицу дорога…