Три поколения
Шрифт:
Лицо Зотика расплылось в улыбке. А лицо Феклисты посерело, глаза устремились в глубокую синеву зимнего воздуха, где чуть заметными вершинами громоздились хребты белков.
Глава XIII
Старики в избе были одни. Феклиста с Зотиком ушли и соседний дом к покойнику. При Феклисте дед Наум не с гал бы разговаривать о таком деле. Видел старик, как мучается ночами сноха.
— Из годов такая зима на Козлушку, сваток, — вполголоса жаловался дед Наум отцу
Дед Наум всхлипнул:
— Плачу вот. Старость, видно, одолевать стала.
— Не старость, Наум Сысоич, не старость. А уж, видно, каждому из нас придет такой час, что пробрызнут слезы из глаз, как вода из решета. Да и как не просечь слезе: опять в трех домах упокойники, а их и домов-то у нас девять. Снова беда — растворяй ворота…
Среди ночи, в одной посконной рубахе, в обутках на босу ногу, прибежал из тайги за тридцать километров Вавилка Козлов. Прибежал и страшным голосом под окнами, начав с краю, прокричал:
— Дядю Орефья, Омельяна и тятеньку бандиты убили! Провьянт и пушнину ограбили…
Дома Вавилка повалился через порог и, захлебываясь плачем, долго ничего не мог сказать.
В избу с воем стали врываться бабы из соседних домов, а Вавилка все еще бился головой о половицы. Рубаха, пропотевшая на плечах, смерзлась.
В эту ночь маленькая заимка голосила в один голос. Три двора, получившие жуткую весть, тесно переплетены родственными узами со всей Козлушкой.
С воем вывезли бабы убитых из тайги. С воем хоронили.
Известили райисполком о нападении бандитов. Были организованы розыски. Через месяц стало известно, что шесть бандитов пойманы на монгольской границе. Пушнины у них уже не было.
На промысловую избушку они напали ночью. Уцелел только Вавилка, спавший под нарами. Его не заметили.
Так же как и Зотик, Вавилка проболел в горячке около трех недель. Выходили его настоями трав да горячими банями.
За время болезни Вавилка похудел и вытянулся. Оправившись, он, так же как и Зотик, почувствовал себя в доме единственным работоспособным мужиком-хозяином.
Глава XIV
По последнему пути в Козлушку приехал агент по скупке пушнины Денис Денисович. Широкое его лицо посерело, когда он узнал о гибели лучших козлушанских охотников.
— И что это такое творится у вас тут, Наум Сысоич? Подрыв, можно сказать, советской власти! Тут бьешься, колотишься по последнему пути, живота не жалеючи, едешь за сотни верст, ночи не спавши, о казенном деле печешься, а на поверку выходит шиш.
Долго не мог успокоиться Денис Денисович. И так раскипелось в этот вечер у него сердце, что за ужином он и аппетита лишился.
— Так, значит, Наум Сысоич, ни хвоста, выходит, в Козлушке не соберу — ни для казны, ни своих кровных?
— Почему ни хвоста?
— Добежать надо к Мокею, добежать! И своего зверишку приготовь. Заберу, заберу, Наум Сысоич.
Денис Денисович сделался неспокоен и говорить стал торопливо, с дрожью в голосе:
— Казна очень ноне в зверях нуждается. Сам знаешь, казна, она с нашим братом не шутит. Твердо это так говорит мне эта самая казна: «Служи, говорит, мне, Денис Денисович, служи, как самому себе, как своему делу служил».
В Козлушке, Чистюньке, на Быстром Ключе, в Медведке хорошо знали Дениса Денисовича Белобородова. Больше двадцати лет был он единственным скупщиком пушнины в этом дальнем староверском углу, а в прошлом и сам держался «старой» веры. Как «свой», он пользовался доверием крестьян-раскольников и делал выгодные дела.
В девятнадцатом году Белобородов повез партию пушнины в Омск. Но не рассчитал, не учел всего: в Омске его заставили «во имя спасения отечества» сдать весь товар за колчаковские бумажки. Незадачливый купец доверху набил радужными бумажками корзинку, и пришлось ему потом обклеивать ими горницу в просторном своем доме.
Долго после этого не показывался в кержацких деревнях Белобородов. Как устроился он агентом госторга, в Козлушке никто не знал, но только появился он вновь уже в двадцать третьем году.
Приехал он с необычайными для староверов речами.
— Пролетарьят, чистейший пролетарьят, пострадавший, можно сказать, от колчаковского режиму! — ораторствовал он.
С тех пор каждую зиму Денис Денисович по два раза объезжал глухие раскольничьи заимки. Между делом усердно собирал он и свои старые долги.
— Совесть иметь, мужики, надо, совесть, — убеждал он. — Неужто у тебя совесть-то яманья [26] , Мокеюшка? А бог-то где, — он, брат, все видит. Брал ведь ты, хоть и при царе, — брал, а брал — отдай.
26
Яманья — козлиная.
На этот раз Денис Денисович вернулся перед вечером недовольный. Мокей отказался платить старый долг, не сдал соболей, а продал только белку.
— Казенному человеку не доверяют, соболишек с Анемподистом Вонифатьичем в волость везут. Вези, вези, дьявол черный! — Губы у Дениса Денисовича тряслись. — Да уж хоть бы звери были, а то что ни на есть самые меховые аскыришки! Казну грабить! Грабить казну Белобородов не позволит!.. Показывай, что ли, свою зверушку, Наум Сысоич, — переменив тон, обратился он к деду.