Три повести о любви
Шрифт:
— Меня? Петренко? — приятно удивился Ипатов. — А я совершенно не помню его… Если бы показали на наших первых студенческих фотографиях, может быть, и вспомнил. А теперешние его портреты мне ничего не говорят… Что, его подпись тоже здесь? — взгляд Ипатова заметался от одной подписи к другой.
— Нет, конечно. Я разговаривал с ним только по телефону. Я тебе когда-нибудь расскажу, как мы — это целая эпопея — добывали номера его телефонов… Сперва он удивился, а потом обрадовался. Обещал непременно быть. И что самое фантастическое, он многих помнит. В
«Впрочем, если снимут Петренко, — невольно подумал Ипатов, — все равно останется Захарчук (Захарчук была фамилия выдающегося кинорежиссера). Того уж никто и никогда не снимет. Приписан, как говорит моя милая женушка, навечно к кинематографу. Так что оргкомитет утешится быстро…»
— А Захарчук подписался?
— А как же! Вот его подпись! — Жиглинский безошибочно ткнул пальцем в размашистое «Зах».
— Он что, тоже помнит меня? — Ипатов почувствовал, что у него горят щеки.
— Откровенно?
— Откровенно.
— Откровенно, нет. Но это не имеет значения. При встрече вспомнит.
«Значит, некоторые подписали, не помня меня, по его просьбе, так сказать, авансом», — сделал вывод Ипатов. Мгновенно прояснились и причины, побудившие Жиглинского заняться столь хлопотным делом. Этим адресом он, как человек практичный и деловой, сразу убивал двух зайцев. Делал приятное Ипатову и еще до встречи возобновлял знакомство с массой нужных людей. Даже те, кому, казалось бы, не очень повезло в жизни, хоть чем-нибудь да могли быть ему полезными. «Но может быть, я думаю о нем хуже, чем он есть?» — подумал Ипатов.
Жиглинский, видимо, все-таки заметил тень, пробежавшую по его лицу, и решил раскрыть карты.
— Чтобы тебя не мучили сомнения, — пробасил он, — еще трое не помнят тебя. И двое попросили подписаться за них. А в остальном, можешь мне поверить, адрес как адрес…
— Я вижу, тут приложили руку художники-профессионалы, — сказал Ипатов, любуясь причудливым шрифтом и живописными виньетками. К тому же, он, чувствуя себя немного виноватым перед Жиглинским, хотел сказать ему что-нибудь приятное.
— Моя благоверная. Когда-то она окончила Мухинское училище, — с явным удовольствием сообщил тот.
— Красотища какая…
— Можно посмотреть? — это неслышно подошел сзади Алеша.
— Посмотри.
Осторожно, чтобы не запачкать адрес, Алеша ладонями подхватил папку и, присвистнув от восхищения, опустился на соседнюю кровать. Там его уже поджидал Александр Семенович, сгоравший от нетерпения. Оба заахали, завосторгались.
— Да, кстати, — вдруг вспомнил Жиглинский, — попросила подписаться за нее и Светлана Попова.
Сердцу сразу же стало тесно в груди, обжигающим жаром запылали щеки.
— Как, и ее тоже нашли? —
— Конечно, — наслаждаясь столь очевидным смущением приятеля, ответил Жиглинский. — Как мы и предполагали, она живет в белокаменной. Работает — смотри не упади, держись крепче за кровать — в большом Совмине. Одним из главных референтов. Мы с ней очень мило поговорили. Она тоже обещала быть… Поинтересовалась, с кем из наших встречаюсь. Я назвал тебя и сказал, что лежишь с инфарктом. Она долго выспрашивала, как ты себя чувствуешь, и просила передать привет. Я поставил ее в известность, что на будущей неделе тебе стукнет шестьдесят. Сказал, что готовим от всех нас адрес. Она попросила подписаться и за нее. Причем — заметь! — прежней девичьей фамилией…
Прежней девичьей фамилией…
В тот день первым заявился Валька Дутов. Было это в начале двенадцатого, когда Ипатов закончил уборку и теперь нервно прислушивался ко всем звукам в подъезде: хлопанью дверей, шагам, голосам. Когда кто-то входил, у него всякий раз замирало сердце. На звонок Ипатов рванулся к двери так, что опрокинул табуретку, больно ушиб левую голень.
«Это ты?» — увидев Вальку, уныло произнес он.
«Послушай, старик, может быть, мне лучше зайти в другой раз?» — спросил тот, не переступая порога.
Ипатов тут же опомнился:
«Ты что? Ты что?.. Заходи!»
«Только учти, старик, я ненадолго», — предупредил все еще не оправившийся от конфуза Валька.
«Ну хоть немного можешь посидеть? — слукавил Ипатов. И на всякий случай поспешил уточнить: — Пять, десять минут?»
«Пять, десять можно», — согласился тот.
«Давай раздевайся!»
Валька выбрался из своего кожаного генеральского реглана и повесил его на свободный гвоздь самодельной вешалки.
«Проходи!» — повел Ипатов гостя за собой.
Утренние усилия Ипатова не пропали даром. Сегодня в закутке все было аккуратно расставлено и прибрано. Блестел натертый воском паркетный пол. Вместо обычного покрывала на кровати возлежала старинная зеленая бархатная скатерть — подарок бабушки на новоселье. В середине кресла, где особенно выпирали пружины, покоилась вышитая думка. Пятно на стене было прикрыто трофейным немецким календарем на 1938 год…
Валька сел в кресло и, окинув любопытным взглядом комнатку, сказал:
«А знаешь, старик, у тебя тут довольно мило!»
Ведь врет и не краснеет. Все понимает, и зачем-то прикидывается…
«Я вот думаю, много ли человеку нужно, а?»
Вот как, он еще разводит философию на мелком месте!
«Не надо… не надо», — поморщился Ипатов.
«Ах вот что ты подумал, — криво улыбнулся Валька. — Ладно, замнем для ясности!»
«Так будет лучше», — заключил хозяин милого закутка.
«Я хотел зайти вчера, но никак не мог, — стал оправдываться Валька, переводя разговор на другое. — Понимаешь, старик, какая вышла история. Нянька чуть богу душу не отдала…»