Три повести о любви
Шрифт:
Увы, тогда им было не до иронии, а тем более — самоиронии. Но так уж устроен человек, что проходит время, и он неожиданно обретает новое зрение. В каждом пласту жизни свой опыт, своя радость, своя горечь и свой смех…
Понимая, что лучшего места и лучшего времени для встреч им все равно не найти, Ипатов не торопился объявлять себя здоровым и целых две недели просидел дома. Что другое, а сачковать он умел. И каждый день «больного» навещала Светлана. Правда, в воскресенье она не приходила. И не потому, что не хотела или избегала знакомства с его родителями. Наоборот, интерес у нее к ним возрастал день ото дня. Просто ей казалось, что они сразу
«А разве уже не решено?» — насторожился Ипатов.
«Улажено», — поправилась она.
«То-то», — сказал он, целуя ее в шею.
«Сегодня какой день?» — вдруг спросила Светлана.
«Четверг».
«Приходи в понедельник».
«Ты уверена, что к понедельнику все утрясется?»
«Тогда во вторник, хорошо?»
«О’кей!» — удовлетворенно воскликнул он…
И ведь это было, было, было… Или… или, как это с ним уже случалось не раз, дал волю воображению?.. Как мало ему иногда надо, чтобы оживить неживое… Однажды — это было в Комарово, куда он приехал навестить Герц-Шорохова, отдыхавшего в Доме творчества писателей, — он шел мимо уютных и ухоженных академических дач. Под ногами ровно стелилась широкая, без единой выбоины асфальтированная дорога. И вдруг у домика лесника Ипатов услышал позади легкие, быстрые шаги. Он вздрогнул и резко обернулся. Его догонял сухой кленовый лист. Ипатов прибавил шагу. Но лист не отставал от него. Он бежал за ним, как маленькая вышколенная собачонка, которая больше всего боится потеряться. Ипатов не помнил, что его тогда отвлекло, но когда он снова обернулся — кленового листа на дороге не было. Ипатов вернулся, осмотрел обе обочины, но лист как сквозь землю провалился…
А через несколько дней… да, через несколько дней он лежал на диване и читал книгу. Он даже запомнил что. Лесков. «На ножах». Ее ему дал почитать на два дня Герц-Шорохов. Ипатов был в комнате один. И вдруг он услышал рядом чье-то спокойное и ровное дыхание. Он машинально приподнялся, посмотрел: никого! Тогда он снова принялся читать и снова ощутил за спиной близкое дыхание. И тут он не выдержал, вскочил с дивана, осмотрелся. В комнате, понятно, никого, кроме него, не было. Только потом до него дошло, что он слышал собственное дыхание…
Мама сразу почувствовала, что с ним что-то неладно. Она зашла к нему и тихо, чтобы не услыхал отец, который в это время за перегородкой строчил какие-то свои деловые письма, потребовала:
«Ну, давай выкладывай!»
«Что выкладывать?» — смутился Ипатов.
«Тебе, дружочек, это лучше знать».
Мамины большие глаза напряженно ждали ответа. Неужели она догадывалась обо всем? Но что она может знать еще, кроме того, что однажды приходила
«Что я тебе могу сказать? — с напускным недоумением произнес Ипатов. — Как говорил один дореволюционный немец, телега едет, когда-то будет!»
«И далеко она заехала?» — полюбопытствовала мама.
«Не дальше лошади», — в тон ей ответил Ипатов.
«Вот как? Забавный у нас с тобой разговор… Впрочем, ни я, ни отец на твои тайны не посягаем, но все-таки не забывай, что мы с ним тоже в некотором роде заинтересованная сторона».
«Когда у меня будет что-нибудь новенькое, непременно сообщу», — пообещал Ипатов.
«Хорошо, договорились», — вздохнула мама.
Что же встревожило родителей? Ну конечно же, в воскресенье отец, по обыкновению, навестил бабушку. А та, разумеется, сообщила ему, что к Косте наведывается какая-то девица. Папа, естественно, сказал маме, а мама, моментально сообразив, что это посещение по меньшей мере было вторым, тут же забеспокоилась.
Разговор с мамой был в понедельник вечером. А утром того же дня Ипатов впервые после долгой и непонятной болезни (даже участковая врачиха поначалу не знала, какой поставить диагноз) заявился в Университет. Светлана уже ждала его. Вместо того чтобы пойти на лекцию, они забрались в один из свободных кабинетов восточного факультета. Здесь они могли спокойно обо всем поговорить.
Первым делом Светлана сообщила:
«Мама — за!»
Ипатов взволнованно ждал продолжения.
«А папа, — она стрельнула в него смеющимися глазами, — а папа — против. — И, увидев его потускневшее лицо, поспешила успокоить: — Но это не имеет значения…»
«Так приходить завтра или не приходить?»
«Приходить…»
«А он не турнет меня?»
«Пусть только попробует!»
Значит, возможен и такой вариант: «Позвольте вам выйти вон!» Но тогда, судя по боевому настроению Светланы, быть скандалу в благородном семействе.
«А мама точно — за?» — с недоверием спросил Ипатов, вспомнив холодные, оценивающие глаза Светланиной мамы.
«Ну, не скажу, чтобы она плясала от радости, — сказала Светлана, опустив голову на его руку, лежавшую на столе, — но и не рвала на себе волосы…»
«Ты ей сказала, что мы…»
«Нет. Но сказала, что это будет, и очень скоро. Вот так».
«А она?»
«А она вспомнила свою молодость. Как папа ухаживал за ней. Он был тогда рядовым военмором, хорошо танцевал «яблочко»…»
Ипатов поцеловал Светлану в близкую переносицу.
«Я чувствую, — порывисто начал он, — мы поладим с твоей мамой. Она молодчина. Думаешь, я забыл, как она трогательно опекала меня, когда Толя саданул мне в солнечное сплетение?»
«Мама сложный человек», — осторожно уточнила Светлана.
«То есть?» — насторожился Ипатов.
«У нее тоже бывают завихрения…»
«Какие?»
«Ну, это ты сам скоро узнаешь».
Ипатов помрачнел. Его нисколько не радовала перспектива познакомиться с завихрениями будущей тещи. С него хватало и одного тестя.
«Страшно стало?» — спросила Светлана, заметив пробежавшую по его лицу тень.
«Спрашиваешь…» — признался он.
«У нее не завихрения, а завихрюшечки, — попробовала успокоить она его. — Такие маленькие, маленькие…»
Ипатов фыркнул.
«Вот такие, — сблизила она указательные пальцы. — Хрюшечки, завихрюшечки…»
«Такие и у меня есть», — вздохнул Ипатов.
«А знаешь, — чуть смущенно сказала Светлана, — я маме сказала, что ты хочешь стать журналистом-международником».