Три прозы. Взятие Измаила; Венерин волос; Письмовник
Шрифт:
Долго наряжалась, надела мое голубое платье, приколола брошку, сделала красивый бант. А в голове: зачем? Он ведь не увидит. Гадали: когда часы начали бить двенадцать, каждый сжег свою записку с задуманным желанием и проглотил пепел, иначе не сбудется. Даже маму и папу заставили проглотить. Но было как-то несмешно. Я снова написала все то же единственное слово. Стали петь черными от золы губами. И вдруг опять стало невыносимо. Без Жени все скучно, глупо и никчемно. Я ушла к себе, и все быстро разошлись. Мне кажется, в нашей семье что-то не так. Папа стал в последнее время совсем другим. И с мамой они почти не разговаривают.
Я люблю его! Я люблю его! Я люблю его!Вот бы оказаться сейчас в этой чудесной Соколовке!
2
К няне приходил ее крестник. Молодой, красивый парень – и без руки. Он писарь, и ему на фронте оторвало правую руку. Теперь он учится писать левой.Перечитываю Марию Башкирцеву. Боже, читала это всего год назад – и ведь ничего не понимала! «Мне кажется, что я создана для счастья – сделай меня счастливой, Боже мой!» Ведь все это про меня! «Я создана для триумфов и сильных ощущений – поэтому лучшее, что я могу сделать, – это сделаться певицей». Мне начинает казаться, что она – это я, что мы – один человек, что она никогда не умирала. Я ведь живу. Ведь это не она, а я больше всего на свете люблю «искусство, музыку, живопись, книги, свет, платья, роскошь, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, все времена года, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами». И еще Женю. Она не знала моего Женю.
3 января 1915 г.
В журнале «Нива» в конце номера печатают списки погибших на фронте офицеров: перед каждой фамилией крестик как трефовый туз.
Идет страшная война, а мы переписываем друг у друга анкету про любовь. Как ужасно устроен мир – вот этот вопрос анкеты вдруг становится важнее всех войн на свете: «У царя была дочь, которая полюбила простого человека. Царь, узнав об этом, рассердился и хотел казнить его. Принцесса плакала, умоляла своего отца, и он решил так: в цирке на арене устроят две двери – за одной будет страшный, голодный тигр, за другой прекрасная женщина. Любимого выведут на арену, и он должен открыть наугад одну из дверей. Откроет дверь с тигром – смерть. Другую дверь – ему дадут красавицу в жены, дадут много денег и отправят на корабле в далекую, прекрасную страну. Принцесса знала, где тигр и где женщина. Собрался народ в цирке, и осужденный умоляюще смотрит на принцессу – помоги! Влюбленная девушка переживала, то краснела, то бледнела, потом указала на дверь – что было за ней?»Я искренне ответила, что, конечно, женщина, потому что любовь не может быть корыстной и желать зла. А бессонной ночью вспоминала, как мы втроем – Тала, Ляля и я – сидели у Талы дома, Ляля попросила Женю объяснить ей какую-то задачу, и они закрылись в его комнате, и поняла: тигр…
Любезный Навуходонозавр!
От Вас ничего. Кроме той открытки. А Вам посылаю римские карточки каждый второй день. Ничего, не обращайте внимания, все хорошо.
Кстати, долетела сюда та Ваша открытка в два счета. Чудеса!
Интересно, когда Вы получите вот это мое послание?
Такие письма идут медленно, тем более если их не отправлять.
Неотправленные письма доходят вернее.
У неотправленных писем есть особенность протыкать время. Без всяких марок и штемпелей – прыг – и уже у вас в руках. Можем через многолетье и многозимье поболтать о погоде – я сейчас и здесь, а вы тоже сейчас и здесь. Что там у Вас? Вселенная расширилась? А какой день недели? Что за полушарие за окном?
Может, у Вас у самого уже семья, ребенок. Сын?
Не сомневаюсь, что Вы однажды покажете ему фокус, который я показал Вам, а мне его показал мой бывший подводник. Как сейчас вижу: мы идем в воскресенье стричься, я хнычу, потому что боюсь машинки и ненавижу парикмахерскую, он тащит меня за руку, а потом вдруг говорит – смотри, фокус! И происходит чудо. Отец в мгновение ока вырастает, становится великаном. Берет трамвай с остановки и протягивает мне
Фокус, конечно, не ахти какой, но думаю, что и Ваш сын когда-нибудь покажет его своему ребенку. Станет великаном и протянет ему на ладони трамвай, или дом, или гору.Может, в этом и есть весь фокус.
Проходили недели, месяцы, и иногда вдруг толмач включал компьютер Изольды, когда ее не было дома, – у них был уже у каждого свой лэптоп – и читал новые записи.
При этом у толмача было чувство, что ворует.
А он и был вором.
Иногда она записывала просто обрывки из той жизни, до толмача. О каникулах в Италии.
«А еще помнишь, как мы разругались тогда в Пизе? Я выскочила из машины и хлопнула дверью. Так хлопнула, чтобы сломать ее. Ты уехал, разъяренный, злой, бросил меня. Там стригли газон и пахло скошенной свежей травой и бензином. На площади везде стояли туристы с вытянутыми руками, будто упирались ладонями в воздух, – это они позировали для фотографии: поддерживали падающую башню. Я вошла в собор, села на скамейку, все равно идти было некуда. Там было прохладно, а на улице зной. Закрыла глаза – стрекотание косилок доносилось сквозь открытые двери, и даже в соборе был острый, свежий запах скошенной травы. Сидела и думала о тебе, как я тебя люблю. И что буду так сидеть здесь и ждать тебя. И знала, что ты вернешься и найдешь меня».
Ее дневник толмач читал только тогда, когда они ссорились. И теперь они ссорились все чаще и чаще.
Толмач знал, что Изольда может проверить, когда в последний раз открывался файл, но боялся спросить у знакомого программиста, как сделать так, чтобы этого нельзя было определить.
И еще странно было читать, что Изольда была ночами с толмачом, а представляла себе, что это Тристан обнимает ее в темноте.
Это Тристан, а вовсе не толмач, целовал и входил в нее по ночам.
Один раз Изольда вернулась домой, когда вор сидел за ее компьютером, но он успел все выключить, потому что она сразу пошла в туалет.
Один раз толмач прочитал новую запись, что их сын похож на Тристана, каким тот был на детских фотографиях.
Толмач стал рыться на полках Изольды в ее папках, альбомах, коробках – хотел найти фотографии Тристана. Когда-то она показывала их, но он не обратил внимания, не запомнил. Теперь всматривался в каждое фото, неужели действительно есть сходство?
Каждый год у них дома собирались друзья Изольды и Тристана – в день его смерти.
Так получилось, что накануне очередной встречи толмач и Изольда из-за какого-то пустяка очередной раз поссорились. Даже с битьем посуды. Когда Изольда ушла на работу, толмач включил ее компьютер, открыл тот файл и прочитал:
«Сегодня ушла спать в детскую. Слушала, как сопит во сне ребенок, и так захотелось, чтобы это был наш с тобой сын. Он и есть твой ребенок. Твой, а не его».
Когда Изольда вернулась с работы, толмач подошел и обнял ее, как обнимал после ссор, чтобы помириться. Сказал, как они говорили друг другу:
– Мир?
Она улыбнулась, прижалась лицом к его груди:
– Спасибо! Я так боялась, что сегодня у нас опять будет плохо.
Толмач улыбнулся:
– Все будет хорошо!
Пришли гости. Изольда приготовила раклет. Было тепло и говорливо.
Толмач пошел укладывать сына, читал ему перед сном про Урфина Джюса и дуболомов. Ребенку давно пора была спать, а он все просил почитать еще, и толмач читал и читал.
Не хотелось к ним туда выходить.
Сын наконец заснул, толмач выключил свет, лежал в темноте и слушал детское сопение.
Вышел уже к десерту. Разговор зашел о России, о Чечне. Зубной техник, отщипывая виноград, спросил толмача, что испытывает человек, если принадлежит не к маленькому народу, как швейцарцы или чеченцы, а к большой нации, – и тут он запнулся, – не завоевателей, не угнетателей, а как это сказать – он крутил пальцами виноградину, все не мог найти нужного слова и смотрел на толмача с улыбкой, словно ожидая помощи.