Три сердца и три льва (Сборник)
Шрифт:
– Может быть, и вселялись, – возразил Грисволд. – Мы иногда с пренебрежением относимся к доказательствам существования взаимного переноса масс при пересечении континуумов.
– Они не дьяволы, – сказал Карлслунд, – они никогда не делали этого в прошлом!
– Мм-да, – вмешался Барни. – Давайте подумаем. Дух или мысль из одной Вселенной в другую может переходить без помех. Может быть, святые всегда так возвращаются к людям – не в телесном облике, а как Духи?
– А может, некоторые все-таки возвращались и во плоти? – предположил Карлслунд.
– Я
– Но тогда им вообще не о чем беспокоиться, – заметил Чарльз.
– Господа, – сделав шаг вперед, произнесло мое тело, – прошу вас простить меня, поскольку я еще не совсем освоился с тем, что мне приходится делить с господином Матучеком его тело, – вы окажете мне честь, вспомнив, что это совсем не то, что владеть телом собственным. Я еще не знаю в подробностях, что именно заставило вас просить о помощи. И поскольку я сейчас нахожусь в человеческом теле, у меня нет средств лучших, чем у вас, чтобы узнать, кто этот господин, вселившийся в кота. Тем не менее мне представляется, что я знаю цель его воплощения, но давайте, если у вас нет возражений, подождем и вынесем решение на основании более точной информации…
– Ух ты! – Барни выдохнул воздух. – Как ты себя чувствуешь, Стив?
– Неплохо, – ответил я, – и с каждой минутой – все лучше…
Это было весьма неточно сказано. Когда мы с Лобачевским достигли согласия, я ощутил, наряду со своими, его эмоции и мысли. Их мудрость и доброта превосходили всякое воображение. Разумеется, я ничего не мог узнать ни о его земной жизни, ни о том, что делается в сонме святых.
Мой смертный мозг и заполненная унынием душа не могли постичь этого. Самое большее, что я мог уловить, – нечто вроде едва различимой песни, в которой звучали непрекращающийся мир и вечная радость. Все же попробую объяснить, чем стало для меня присутствие Лобачевского. Представьте себе, что вы общаетесь со своим самым старым, самым лучшим другом, – и это будет примерно то же.
– Мы почти готовы, – обернулась к нам Джинни.
Вместе с Грисволдом она установила на столе доску Сунуя – простейший письменный прибор для тех, у кого вместо рук лапы. Джинни уселась на краю стола, болтая ногами. У нее были очень стройные ноги. На это обратил внимание даже Лобачевский, хотя это вылилось у него в основном в то, что он принялся составлять уравнения, описывающие их форму.
Свартальф занял место возле прибора. Я, готовый задавать вопросы, склонился над столом с другой стороны. Тишину нарушало лишь наше дыхание. Планшетка
Написанную фразу прочли все.
«Я – Янош Больян из Венгрии».
– Больян! – задохнулся Фалькенберг. – Господи, я совершенно забыл о нем! Неудивительно, что он… но как…
– Это для меня большая честь. Ваши работы вдохновляли меня, – с низким поклоном произнес Лобачевский.
Ни Больян, ни Лобачевский не желали уступить друг другу в любезности. Кот встал на задние лапы, поклонился, затем отдавал честь по-военному. Планшетка снова пришла в движение, выписав строку цветистых французских комплиментов.
– Кто это все-таки? – прошипел за моей спиной Чарльз.
– Я… я не помню его биографию, – так же шепотом ответил Фалькенберг, – но помню, что он был восходящей звездой на небосклоне неевклидовой геометрии…
– Я посмотрю в библиотеке, – предложил Грисволд. – Похоже, что этот обмен любезностями может продолжаться еще долго…
– Похоже, – шепнула мне на ухо Джинни. – Нельзя ли их чуть поторопить? Мы с тобой уже давно должны быть дома. Если зазвонит телефон – жди очередных неприятностей.
Я изложил все эти соображения Лобачевскому, который в свою очередь объяснил их Больяну. Тот написал, что, когда возникла необходимость, он стал военным и посему, как имперский офицер, научился действовать решительно. И что он и сейчас намерен действовать решительно – в особенности когда к его чести взывает такая очаровательная девушка. И что он без страха и упрека поддерживал и намерен поддерживать впредь свою честь на любом поле сражения. Он уверяет, что за свою жизнь ни разу ее не посрамил…
У меня нет желания насмехаться над великим человеком. Просто для того, чтобы мыслить, его душа располагала лишь кошачьим мозгом и воспринимала мир через органы чувств Свартальфа.
Поэтому его человеческие недостатки предстали перед нами в явно преувеличенном виде. И именно поэтому ему так трудно было выразить свой гигантский интеллект и свое рыцарство.
Грисволд обнаружил о нем кое-что в энциклопедиях и работах, посвященных истории математики, и мы познакомились с биографией Больяна, пока он обменивался любезностями с Лобачевским.
Янош Больян родился в Венгрии в 1802 году. Тогда Венгрия была лишь одной из провинций Австрийской империи. Его отец, видный математик, близко знакомый с Гауссом, обучил Яноша технике вычислений и математическому анализу, когда ему не было еще и тринадцати.
По совету отца Янош в пятнадцать лет поступил в Королевское инженерное училище в Вене. В двадцать лет он стал офицером инженерных войск.
Он хорошо играл на скрипке, прекрасно владел саблей – встретиться с ним на дуэли было опасно. В 1823 году он послал отцу наброски своей «Абсолютной теории пространства». Некоторые из них были использованы Гауссом в носящих философский характер работах.