Три сердца
Шрифт:
— Прокатились, — подчеркнул Кучиминьский, — не остались. Да и воспринялись как экзотика.
Разгорелась жаркая дискуссия, которая постепенно снова вернулась к теме литературной критики. Обсуждался вопрос, кому нужна критика: читателю как путеводитель по произведению или автору в качестве назидания, когда к столу подсел Лада-Черский. Он специально пришел, чтобы встретиться с Мушкатом и поблагодарить его за обстоятельную рецензию. Невысокого роста, седой и тучный, внешне он напоминал Жоржа Клемансо [11] . Из коротких рукавов пиджака выглядывали обтрепанные
11
Премьер-министр Франции в 1906-09,1917-20.
Он пришел уже навеселе, говорливый и склонный к излияниям. Критику Мушката принимал за чистую монету, а может, лишь делал вид, зарабатывая благосклонность в будущем. О своей книге отзывался нелестно.
— Я отдаю себе отчет о ее недостатках, — говорил он нервно, неуверенно поглядывая на лица присутствующих. — Там много недоработок, поверхностности, упущенных деталей. Но, дорогие мои, я не претендую на совершенство и давно уже простился с мыслью о нем.
Он грустно усмехнулся:
— Когда-то, лет двадцать назад, амбиции, мечты, вера в себя! Где-то в перспективе Нобелевская премия, ба, чего там только не было, но жизнь, жизнь…
— Мне понравилась твоя книжка, — сухо отозвался Кучиминьский. — Хорошая книжка.
— Читал?
— Да, и считаю лучшей из твоих.
Лада улыбнулся, весьма польщенный.
— Приятно это слышать, потому что я стремлюсь писать лучше и знаю, что пишу лучше. Эксперимент, рутина, хоть бы и так. Может быть, я сумел бы сотворить действительно что-нибудь стоящее, если бы жил в таких условиях, как вы. Но когда с самого утра звенит в ушах от ссор на кухне, когда приходится вдыхать пары от стирки или варящейся капусты и подгоревшего лука. Это семейная жизнь. Вы не присматриваете за прыщавой домработницей, не слушаете через дверь ворчанье уставшей женщины и шарканье ее туфель. У вас не забирают правленых корректур, чтобы завернуть лыжные ботинки. В воскресное послеобеденное время вы не выслушиваете остроты дорогих гостей о мозолях и грязных носках.
Он встряхнулся и залпом выпил рюмку.
— Нельзя художнику касаться этого топкого мещанства, — говорил он хмуро. — Достаточно дотронуться, и втянет человека, поглотит, и нет никакой надежды на спасение. Нет, не только обстоятельства, еще и чувства… Много лет назад, когда я женился, покойный Вильгельм Рудский, который удостаивал меня, сопляка, дружбой и поддержкой, говорил: «Избегай интеллектуалок! Нет ничего страшнее для художника, чем женщина, вмешивающаяся в его творчество. Ее влияние всегда будет фатальным. Ищи гусыню, ищи домашнюю курицу, которая оставит тебе духовный мир. Помни, художник должен быть одиноким. Если в область искусства впустить женщину, она превратит
Он иронично рассмеялся.
— Мудрый Рудский не принимал во внимание одной вещи: у отца семейства не может быть крыльев.
— Вильгельм Рудский! — надул губы Тукалло. — Кто такой Вильгельм Рудский? Это была бочка истин, лавка с предметами религиозного культа, розничная продажа катехизисов на все случаи жизни, египетский сонник, справочник правил хорошего тона для тех, кто стесняется просить, поучительный рупор, а вообще скунс.
— Норвид писал и рисовал в самых невыносимых материальных условиях, — заметил Стронковский.
— Но не в моральных, не в моральных, — подхватил Лада.
— Разумеется, — решительно поддержал Мушкат, — как же можно не принимать во внимание таких обстоятельств.
— О, Боже, сейчас еще этот с Норвидом, он перепилит нас, — вздохнул Тукалло.
Настроение компании испортилось окончательно. Горькие признания Лады лишили всех чувства юмора. Все сидели с кислыми физиономиями.
Наконец у Залуцкого появилась идея.
— Ну, Ясю, — обратился он к Стронковскому, — ты собирался почитать нам свои новые стихи.
— Да-да! — оживился тот. — Если только хотите…
Вопросительным взглядом он провел по лицам приятелей. Все согласились, только Хохля сказал:
— Замечательный способ провести время. Сначала ты прочитаешь свои стихи, потом Монек несколько своих рецензий, после Еремей и пан Лада-Черский непременно свои повести, и, таким образом, мило и с пользой мы проведем время.
— Успокойся, пусть читает, — откликнулся Дрозд.
Лада тихонько и деликатно посмеивался, а Стронковский пожимал плечами.
— Я вовсе не навязываюсь.
— Читай, читай, — ласково согласился Хохля.
Стронковский достал рукопись и начал читать. Все сдвинулись, наклонив головы, и замерли. У него был тихий мелодичный голос дивного тембра. Стихи, и правда, звучали прекрасно. Уже первая строфа тронула слушающих неожиданной пластикой образа и оригинальностью сочетаний. Девушка, плескающаяся в озере на восходе солнца, купающаяся в голубизне воды и пурпуре зари, ясная, просветленная, чистая и неземная, и молодой влюбленный рыбак, засмотревшийся, наслаждающийся недостижимостью своих желаний…
Не содержание привело в восторг всю компанию. Его трудно было уловить. Стихи едва касались контуров действительности, они были сотканы из розового тумана, сгущающегося местами в какие-то полуреальные очертания, музыки, теплых течений, перерастающих в жар, спокойных звуков, взрывающихся ураганом нежных слов.
Все сосредоточенно, как завороженные, слушали, покоренные красотой. Тукалло высунул нижнюю губу, Залуцкий застыл с усмешкой, в глазах Кучиминьского стояли слезы. Закончив читать, Стронковский дрожащими руками складывал листочки со стихами.
— Гениально, — тихо произнес Дрозд.
— Вот это талант, — прошептал Лада.
— До сих пор ты не написал более достойного, — убежденно сказал Мушкат. — Поздравляю тебя, Янэк.
Стронковский постепенно приходил в себя. Его юношеское лицо светилось искренней радостью.
— Что, правда, так хорошо? Скажите, правда? — спрашивал он.
— Стихи прекрасны, — заверил Мушкат. — Дай мне их сейчас, они пойдут в воскресный номер.
Он протянул руку, но Стронковский покачал головой.