Три сердца
Шрифт:
— Но как он возвращался?
— До сих пор перед глазами стоит его великолепная фигура. Под утро открываются двери бара, и выходит он в цилиндре, поблескивая моноклем, с папиросой в углу рта. Стройный, шаткой походкой направляется к извозчику.
— Припоминаешь это? — спросил Дрозд, насвистывая нежную мелодию.
— Конечно, это его пастораль.
— Когда творил во хмелю, создавал удивительные вещи. Ты знаешь, что мой балет «Кавадонга» во второй части — его концепция?
— А в первой — Гуно, — вставил Хохля.
— Зато третья — собственность
— Что за абсурд! — пожал плечами Дрозд.
— Никто так не обкрадывает друг друга, как музыканты, — сказал Стронковский. — Я не обладаю тонким слухом, но довольно часто улавливаю подобные одна на другую мелодии. Сплошной плагиат!
— А почему нет Ирвинга? — поинтересовался Бойнарович.
— Он здесь, только вышел на минуту, — пояснил Залуцкий.
Почти в то же мгновение в дверях показался Ирвинг.
— Мы как раз вспоминали тебя. Где ты был? — спросил Залуцкий.
— Дома, — спокойно ответил Ирвинг, здороваясь с Млотиньским, Гогой и Бойнаровичем. — Когда ты сказал, что потерял портсигар, я вдруг вспомнил, что ты оставил его на столе и что я его забрал, но забыл, куда подевал. Вот и поехал домой, чтобы поискать.
— Ну и, конечно, нет?
Ирвинг сделал короткую паузу.
— И, конечно, есть, — ответил он.
— Серьезно?
— К твоим услугам и извини, что расстроил тебя.
Он вынул из кармана портсигар и положил его перед Залуцким, не глядя при этом на Гого. Он знал, какое потрясающее впечатление должна была произвести на него эта сцена. И не ошибался.
Гого уже с первых слов о портсигаре покраснел до самых ушей и наклонился за якобы упавшей салфеткой. Когда он поднял голову, портсигар уже лежал на столе. Мгновенно он понял все. Ирвинг догадался, кто взял портсигар. Наверно, Кейт говорила с ним об одолженных деньгах, а вчера, вероятно, Шуловский напомнил ему, что встретил под утро Гого в «Мулен Руж».
«Я пропал», — подумал Гого.
Он не знал, как поступить. Если бы сейчас здесь были только Ирвинг и Али-Баба, то он просто признался бы им откровенно, сказав, что был пьян и что сегодня собирался выкупить портсигар, что случайно положил его в карман или, во всяком случае, придумал бы что-нибудь. Но в присутствии всей компании говорить было невозможно, тем более, трудно было предположить, не захочет ли Ирвинг скомпрометировать его, ведь в любую минуту он мог во всеуслышание потребовать объяснений.
«Тогда мне не останется ничего иного, как пустить себе пулю в лоб».
Однако Ирвинг ничем не выказывал таких намерений, свободно разговаривая о вещах, не относящихся к ситуации, пил и даже не смотрел в сторону Гого.
«Он ни разу не взглянул на меня, — констатировал про себя Гого. — Подаст ли мне руку, прощаясь? Может, не хочет устраивать демонстрацию при всех, но оставшись наедине, потребует, чтобы я убрался раз и навсегда из их компании».
Он сидел как в воду опущенный, опрокидывая рюмку за рюмкой.
— Что с тобой, Гого? — участливо спросил Залуцкий.
— Его охватили печальные мысли о пути возвращения домой, — пошутил Кучиминьский.
—
Ирвинг сунул руку в карман.
— У меня есть лекарство, может, выпьешь? Спустя четверть часа почувствуешь себя хорошо.
Они посмотрели друг на друга, и Гого не отметил во взгляде Ирвинга ничего опасного.
— Нет, спасибо тебе, Фред. Пройдет само.
Бойнарович начал рассказывать о своем путешествии в Гренландию и об интимной жизни эскимосов. Кучиминьский, родившийся в Сибири, отметил значительное сходство в обычаях эскимосов Гренландии и жителей сибирской тундры. Мушкат заметил, что все это идет из эпохи матриархата. Млотиньский придерживался иного мнения. Вновь разгорелась дискуссия. Все под влиянием выпитого были более возбуждены, и мнения звучали короче, громче и уходили от обсуждаемого предмета. Темы наслаивались одна на другую, множились и менялись. И когда Бойнарович все еще говорил об эскимосах, Мушкат рассуждал о новых течениях в антропологии, Дрозд высказывался об индийском генезисе, Чумский рассказывал о каком-то случае кровосмешения в Сувалках, Млотиньский — о восточной медицине, Кучиминьский философствовал о теории относительности Конфуция, которая является противоположностью догматизму всех других этик, Тукалло гремел парадоксами о морали животных, Стронковский доказывал, что в языке басков и литовском много общего.
В конце концов все говорили одновременно, пытаясь перекричать друг друга. Наблюдатель со стороны не сумел бы понять, каким чудом, несмотря на хаос вавилонского столпотворения, они слышат и понимают друг друга.
Разговор постепенно превратился в какой-то лай. Склонившись над столом, размахивая руками, они выбрасывали из себя водопады, каскады слов. Спустя какое-то время говорили: Мушкат о войне бояр, Стронковский о своем детстве, Бойнарович о гренландских эскимосах, Тукалло об астрологии, Кучиминьский об издательской фирме «Повалевский и сыновья», Млотиньский о Стасе Тумирувне из театра «Новости», Чумский об охоте на кабанов, Ирвинг о стихах Стронковского, Дрозд о кнедликах со сливами, Хохля о себе, Залуцкий о том, как не следует танцевать оберек [14] . Желая показать какое-то движение, он встал, и тогда большинство в компании пришли в себя.
14
Польский народный танец.
— Пойдемте в другой бар! — кинул клич Тукалло.
Послышался стук отодвигаемых стульев, и все дружно направились к выходу. Дольше всех за столом оставались самые запальчивые: Дрозд, который объяснял Мушкату, что музыка ближе к математике, чем даже к поэзии, и Мушкат, убеждавший Дрозда, что антисемитизм не имеет никаких биологических оснований.
Ночь была светлая и морозная. На небе висел месяц, и под ногами скрипел снег. Свежий колючий воздух заметно отрезвил всех. Некоторые стали прощаться, кто-то спорил при выборе следующего бара.