Три страны света
Шрифт:
– Так это-то письмо продала ты горбуну? – спросила Полинька. – Да, да, голубушка ты моя! *
Полинька поняла, печальную ошибку, по милости которой так долго жила у Бранчевских в неопределенном и томительном положении. Дарья продолжала: "Старуха моя стала хилеть и уж с печи не вставала; словно малый ребенок сделалась: разложит лоскутки около себя да и играет ими. Раз ночью она меня будит. "Даша, а Даша, касаточка?" – "Ну, что, бабушка?" – "Да дай мне, лебедушка, твои серьги". – "На что тебе ночью-то?" – "Дай, голубушка моя, дай…" И стала хныкать. Я дала ей: думаю, пусть себе тешится старуха. Она обрадовалась,
Первым делом, что я приехала в Питер, разумеется, было искать Марью Прохорову. Я уж ее искала, искала, ровно с месяц – насилу нашла следы, да толку мало было, Она умерла, а ребенок, что у ней был, бог весть куда девался! Тебе тогда этак около пяти лет было, что ли, – кажись, так; я, бывало, иду, да как увижу девочку таких лет, кинусь к ней, и ну глядеть: все думаю, не ты ли? не узнаю ли я? Кажись, кабы я тогда тебя увидала, сейчас бы признала. И волосы-то точно ее, а глаза, совсем как у дяди!"
И Дарья с какими-то странными ужимками заглядывала в лицо Полиньке, смеялась, плакала и бормотала несвязные слова. Полинька, тронутая историей своих родных, тоже заплакала. Дарья пришла в отчаяние; она забегала по комнате и била себя в грудь, повторяя:
– И она тоже плачет от меня! Господи, господи!
Полинька перестала плакать и поспешила успокоить старуху, которая впала в другую крайность! она заливалась смехом, подпрыгивала, говорила без умолку, но бессвязно. Она обложила Полиньку старыми платьями, салопами, перьями, наколола на ее простенькую шляпку измятых цветов и любовалась ими. Наконец она вскрикнула:
– Ах, ты господи! да что же это я ей портрета не покажу!
И Дарья кинулась к комоду. Бережно принесла она к Полиньке какой-то узелок, завязанный в пестрый платок, дрожащими руками развязала его и сказала:
– Вот этот платок твоего дяди; он в последний день своей жизни спросил его; говорит: "Дай мне, Катя, повязать горло".
Из платка посыпались краски и кисти.
– А вот его краски, – продолжала Дарья и усердно стала разматывать полотенце.
Развернув его, она вынула небольшой портрет, взглянула на него и дико засмеялась:
– Смотри-ка! – сказала она, подавая его Полиньке, каким-то строгим голосом. – Смотри-ка, какие глаза-то у меня, смотри! а волосы? не хуже твоих! а?
И Дарья выдернула из головы у Полиньки гребенку: густые черные, ее волосы рассыпались по плечам… Дарья забила в ладоши и стала смеяться.
Полинька с жадностью смотрела на портрет молодой женщины, очень красивой собой. Она была одета в белый капот, а в ее черных волосах была белая роза. Чем пристальнее смотрела Полинька на портрет, тем более оживлялись черты прекрасной женщины, так что Полинька вздрогнула.
– Это портрет моей матери? – спросила она.
Дарья
– Это я, это я, голубушка моя! ага! не верила мне… ишь, какие у меня брови-то!
И Дарья выхватила портрет из рук Полиньки, поставила его на пол у комода, сама стала в угол и, припавши на пол, смотрела на портрет, улыбалась ему, кивала головой и делала ручкой.
Полинька вздрогнула; ей стало страшно, она окликнула Дарью. Дарья погрозила ей и по-прежнему стала смотреть на портрет. Долго она оставалась в таком положении, потом вдруг вскочила, спрятала проворно портрет, закуталась в простыню, сбросила с себя чепчик, распустила свои длинные седые волосы, достала какой-то смятый цветок и воткнула его в голову; долго она охорашивалась, наконец подошла к Полиньке и спросила:
– А что? я похожа теперь на портрет?
И, не дождавшись ответа, она села в угол и осталась неподвижно.
Полинька испугалась. Она видела, что старуха сильно расшевелила тяжелые воспоминания, что этот портрет, которого она не видала около тридцати лет, произвел болезненное впечатление на несчастную. И перепуганная Полинька кинулась к шарманщику. Скоро собрались все, стали окликать рябую старуху; но она не говорила ни слова, не шевелилась, не мигнула глазом. Наконец через четверть часа старуха поднялась на ноги и сказала:
– Ух, устала!
Она сняла цветок, надела чепчик. В ее лице и в движениях заметно было изнеможение.
– Ну, что вытаращили на меня глаза? – сердито крикнула она на шарманщика и его жену. – Не видали, что ли, как пишут портреты? надо сидеть смирно, а вы меня кличете! Ну, разве можно поворачивать голову во все стороны? глупые!
Глаза ее были дики, она улыбалась поминутно и, забравшись на постель, тоскливо запела:
Ах, скажи, зачем меня ты полюбила…
Полинька кинулась к жене шарманщика и в отчаянии вскрикнула:
– Ах, боже мой, боже мой! Она с ума сошла!
Глава Х
После тонкого обеда и только что расставшись с друзьями, Тульчинов сидел в креслах, покуривая сигару; его полное и немного раскрасневшееся лицо выражало столько спокойствия и довольства, что каждый бы мог позавидовать ему.
Перед ним стоял повар, с глубокомысленной думой на челе; он соображал обед к завтрашнему дню. Тульчинов на сытый желудок делал оценку каждому предложенному блюду. Если он чувствовал влажность на языке при каком-нибудь кушаньи, то утверждал его на завтра.
– Ну, Артамон Васильич, у нас, кажется, обед-то формируется на аглицкий манер, – сказал он.
– Да-с! уж ростбиф будет деликатный! – отвечал Артамон Васильич с гордостью.
– Ну, а суп?
– А ла тортю-с!
– И-и-и! ты думаешь?
Тульчинов закрыл глаза и с минуту пребывал в этом положении, а повар не сводил с него глаз и нетерпеливо ждал решения.
– Да, хорошо! пожалуй! – нерешительно проговорил Тульчинов. – Ну, а третье блюдо? – спросил он вдруг.
Артамон Васильич поднял кверху глаза, будто искал вдохновения.