Три страны света
Шрифт:
– Ты ударила моего сына?
– Я! – отвечала Матрена, подбоченясь и с наглостью глядя на ошеломленную Наталью. – Ну, я ударила! велика важность твой щенок; я его не так еще оттаскаю, – вот что, да… – поддразнивая, хорохорилась Матрена.
Наталья вся дрожала, гнев душил ее, и она едва слышно спросила:
– А как ты смела его ударить?
– Вот тебе на!.. да я и тебя по роже ударю, если ты будешь здесь орать. Очнись! что буркалы-то вытаращила? Вспомни, где ты!
Девушки начали пересмеиваться между собою. Наталья схватила
– Нет, извини, я прежде тебя побью!
Дикий плач наполнил девичью; присутствующие побледнели и начали уговаривать Матрену, но та только сильнее ревела.
– Беги, скорее беги! – говорили испуганные девушки, но разгоряченная Наталья все забыла: она наслаждалась победой и высчитывала козни Матрены.
– Барыня, барыня! – в ужасе повторило несколько голосов.
Одна из девушек силой вытолкнула Наталью за дверь.
Барыня вошла в девичью.
– Что за крик? – грозно спросила она, озирая комнату.
Матрена повалилась ей в ноги и жаловалась на Наталью.
За беспорядок, произведенный в доме, Наталью послали полоть гряды и исполнять самые черные работы.
Бранчевский не знал ничего, что делалось в доме; его занимали только собаки и лошади.
Ветры и дожди осенние обнажили леса, превратили бесконечные поля в черные пласты грязи, обведенные лужами.
Небо серое, мутное; то мелкий, то крупный дождь; пронзительно воющий ветер… Наконец унылая картина быстро изменилась. Осень, будто устыдясь собственных дел, в одну ночь покрыла обнаженные леса и поля легким, пушистым снегом.
Было пять часов утра; мелкий снег продолжал порошить, как будто спеша застлать белой скатертью и остатки голой земли, рядами черневшие среди полей. Женщина в полушубке бежала по опушке леса, заботливо окутывая овчиной полусонного трехлетнего ребенка, наконец повернула в кусты и остановилась под защитой трех елей, сохранивших свою зелень среди общей обнаженности. Она поминутно выглядывала из своей засады, наклонялась к земле и прислушивалась.
Ребенок плакал, и тогда она приходила в отчаяние, грозила ему, зажимала рот, убаюкивала…
Вдали на белом снегу что-то зачернело; женщина встрепенулась, приподнялась на цыпочки и, вся дрожа, напрягла зрение. Невдалеке показался Бранчевский верхом на казацкой лошади; он был в охотничьем платье, вроде польского кунтуша; трехугольная шапка, опушенная мехом, была надвинута почти на самые его брови; рог висел на его широкой груди, за плечами было ружье. Четыре борзые собаки дружно бежали за его вороной лошадью.
Он ехал задумчиво: снег на висках и усах придавал ему старческий вид.
За ним, в почтительном расстоянии, следовал стремянный.
Поравнявшись с тремя елями, лошадь Бранчевского фыркнула и кинулась в сторону. Бранчевский чуть не упал. В ту же минуту
– Что такое?
– Защитите сироту! – завопила женщина и подняла кверху ребенка, который захныкал и спрятал лицо свое на плечо ее.
– От кого защитить? – мрачно спросил Бранчевский.
– Матрена заела меня и сироту моего. Защитите, батюшка!..
И женщина снова упала в ноги ему и зарыдала.
– Встань! – повелительно сказал Бранчевский и, обернувшись, крикнул: – Эй!
Стремянный подскакал.
– Возьми сына у Натальи и отвези домой, да осторожней! потом воротись ко мне. А ты, – продолжал он, обращаясь к Наталье, – иди домой, я все разузнаю.
И он рысью, поехал по опушке леса. Наталья отерла слезы, нежно поцеловала сына и подала его стремянному.
– Митя, голубчик, не урони его!
– Небось! – отвечал стремянный, усаживая ребенка на седло. – Ну, что? – прибавил он таинственно: – Сердился?
– Кажись, нет; я, говорит, разузнаю.
– Ведь я тебе говорил, давно бы так!
И стремянный шажком поехал домой, а Наталья бежала за ним и переговаривалась, пересмеивалась с своим сыном, который гордо поглядывал на мать, держась своими маленькими руками за поводья лошади.
Толпа охотников встретила их.
– Что, брат Митрей, зайца, что ли, затравили вы? – спросил один.
– Нет, братцы, старую ворону Матрену доехали! – отвечал стремянный и приподнял ребенка над головой.
В толпе раздался хохот.
Воротясь с охоты, Бранчевский потребовал к себе управляющего и дал приказ ежемесячно выдавать харчи и одежду вдове и сыну дворецкого Антона. На другое утро он пожелал видеть сына Натальи. Мальчик был красивый и умный, мать умыла его, одела и, перекрестив, пустила в барские покои. Бранчевский поласкал его и дал ему синюю ассигнацию.
Матрена чуть не умерла с досады.
– Что это за вольность такая… беспокоить его милость! – говорила она в негодовании. – Точно с барским дитятей нянчится! погоди ты у меня, уж обрежут тебе крылья!
Матрена каждый вечер имела доступ к Бранчевской. В один из таких вечеров она подобострастно стояла в спальной у кровати своей барыни, лежавшей уже в ночном костюме, и тараторила:
– Вчуже сердце перевертывается, что это за народ такой стал нынче наш брат! И то не хорошо, и то неладно! Фу ты, господи! рожна, что ли, вам? – в негодовании сказала Матрена; глаза ее туманились, и она продолжала слезливым голосом: – Лебедушка вы моя, раскрасавица, мое дитятко, ведь я все вижу, ведь я плачу, плачу, да что станешь делать? Я вам скажу, моя барыня-сударыня, что ей ровного нет, вот как высоко нос дерет; и виданное ли дело – холопское дитя в горницу пускать! Вчера, – прибавила, Матрена, наклонясь ближе к кровати и понизив голос, – вчера опять изволили дать красную.