Три страны света
Шрифт:
– Что тебе, матушка, нужно? – подойдя к постели, спросил сын.
Больная выставила свои костлявые руки из-под одеяла и жалобно сказала:
– Боря, дай я тебя обниму! Глаза, – прибавила она с испугом, – словно что застит, и так душно здесь.
Она указала на грудь.
– Раскрыть дверь, матушка? – тревожно спросил сын, нагнувшись к лицу матери, которая, как слепая, ощупала его лицо и жадно стала целовать.
– Боря!
– Что? – сквозь слезы спросил Боря, растроганный судорожными ласками своей матери.
– Зажги свечи у образа, да побольше! я хочу на тебя посмотреть; что-то больно темно,
Больная начала протирать глаза.
– Скорее же, скорее! – говорила она с трепетом.
Сын кинулся зажигать свечи, лежавшие на деревянном углу, под образами. Он уставил весь угол зажженными свечами, а мать все повторяла:
– Еще, Боря, еще, родимый!
– Больше нет! – с удивлением сказал Боря.
– Ну! ладно. Поди сюда!
И мать силилась приподняться. Сын близко наклонился к ней. Она дрожащими руками старалась снять с своей шеи маленький образок.
– Что ты хочешь, матушка? – ласково спросил сын.
Мать молча указала на образок, сын снял его; больная набожно перекрестилась, поцеловала образок… Вдруг все тело ее задрожало, она приподнялась, схватила сына за голову, прижала судорожно к своей иссохшей груди, поцеловала и простонала:
– Господи, услышь мою молитву!
И больная приложила свой образок к голове сына и медленно опустилась на подушки.
– Мама, сударыня моя, голубушка, сродная ты моя! – закричал сын, поддерживая мать; но она молчала. Боря начал метаться у ее ног и с воем приговаривал:
– Золотая моя, сударыня моя, лебедушка моя!
– Боря! – слабо сказала мать.
Он встрепенулся и кинулся к ней.
– Боря, сними с пояса ключ от сундука, – едва внятно пробормотала больная.
Он исполнил ее желание: снял ключ, висевший у нее на поясе.
– Ну, где он? И больная ловила руками ключ.
– А, вот!.. Слушай, Боря, слушай! – таинственно сказала она.
Боря весь превратился в слух.
– Смотри… сундук; направо под душегрейкой… лежит ларец… завернут в тряпицу… да ты слышишь ли меня?
И мать искала руками сына, Который уже сидел на корточках перед раскрытым сундуком и рылся.
– Боря, где ты? послушай свою мать! ведь это я тебе скопила, это все для тебя, мой касатик; отец-то твой богат, да все злые люди. Ох я, горемычная!
Сын не слушал ничего. Наконец он радостно закричал:
– Нашел!
Голос у больной стал тверже.
– Боря! слушай, слушай, что я тебе хочу сказать… Больная скрестила руки и, стараясь собраться с силами, продолжала:
– Ведь Антон не отец твой…
– Что тут лежит? – перебил Боря, подавая ей ларец. … Больная с испугом ощупала ларец.
– Деньги, Боря, деньги… спрячь их, спрячь! а то отнимут у тебя…
Сын в испуге вырвал ларец из рук матери и прижал его к своей груди.
– Спрячь их, Борюшка! они злые, возьмут последнее у сироты, – тоскливо сказала мать и вдруг привстала. – Ты спрячь их в землю, – прибавила она таинственно, – а как вырастешь, и возьми тогда.
– А старик с заступом? – заметил сын, продолжая крепко держать ларец.
– Нет, он не возьмет, он не обидит сироту! – и с надеждой и со страхом отвечала больная. – Слушай, Боря, ты спрячь деньги куда-нибудь в другое место, подальше!.. Поди же ко мне, поди, дай мне еще посмотреть на тебя; что-то темно, Боря, зажги еще свечу!
Сын
– Да светло, матушка, ведь так вся: изба и горит… Ты погоди, я сбегаю, спрячу только…
– Нет, родной, останься! – в испуге закричала мать.
Но Боря уже юркнул в дверь.
– Боря, поди сюда, Боря, родимый ты мой, я тебе все скажу, все; я грешница… Боря, где ты? ох, мне тяжело!..
И больная стонала, разводила по воздуху костлявыми руками, тоскливо мотала головой, нежно звала своего сына. Потом она начала бормотать несвязные слова.
А Боря в то время бежал по старому саду; ночь была темная, воздух сырой. Боре было страшно, он прятался за кусты, выбирал место и начинал усердно рыть землю, но вдруг бросал работу и бежал, дальше. Наконец он кинулся в пустой дом, прятал там ларец во все углы, но через минуту вынимал его и в страхе бегал по комнатам. Воротившись снова в сад, Боря осторожно спустился к развалившемуся каскаду, густо обросшему кустарником; там он долго рыл землю; наконец, отдохнув немного, положил в глубокую яму ларец, засыпал его землей и стал сдвигать с места тут же лежавший камень, весь поросший мхом. Не по силам десятилетнему мальчику была тяжесть, и Боря с досады топал ногами, рвал на себе волосы, но, отдохнув, снова принимался за работу. Наконец сила воли победила. Окончив работу, Боря почувствовал новый страх, сильнее прежнего, и дрожал, как в лихорадке. Ему казалось, что весь сад наполнился народом с заступами и лопатами, все толпились к нему, чтоб открыть его ларец. Откуда ни взялось также множество хищных птиц; они летали над его головой, махали крыльями и так пронзительно кричали, что Боря зажал уши. Вдруг в саду раздался страшный треск, камни посыпались с каскада и с грохотом катились на Борю; Боря поднял глаза и увидал старика с заступом. Весь в белом, старик грозил Боре-лопатой и тихо смеялся. Боря без чувств упал на камень.
Стало слегка рассветать, когда Боря очнулся. Сад был весь в тумане, уныло гудели доски, сторожа лениво перекликались у барского дома.
Боря робко выглянул из каскада и, собравшись с силами, пустился бежать домой. Вбежав в избу впопыхах, он радостно крикнул:
– Матушка, спрятал!
В избе было тихо, свечи догорели, лампада едва теплилась. Боря остолбенел, он как будто боялся подойти к больной матери и снова закричал:
– Да слышишь ли ты, матушка? спрятал!
Ответа не было; Боря кинулся к матери, схватил ее за лицо, потом за руки, но она была уже холодна. Боря вскрикнул и отскочил от матери… Постояв с минуту посреди избы, он кинулся к себе на постель, завернулся с головой в тулуп и так пролежал до тех пор, пока не вошла знахарка, пользовавшая Наталью. Она толкнула Борю и сказала:
– Вставай! что дрыхнешь? ты смотри, сродная твоя богу душу отдала!
Борька бессмысленно посмотрел на знахарку и еще крепче закутал голову.
Менее чем в полчаса в избу набралась куча баб и детей. Каждый желал заглянуть на посинелое лицо покойницы.
– Где Матвеевна? что нейдет? – сказала одна баба.
– Горемычная! – подхватила другая. – Ведь у ней окромя горбуна никого нет!
– Некому и поплакать-то! – слезливо заметила третья.
– Ох, моя сиротинушка! ох, моя лебедушка! ох-хо-о-о! – протяжно и пискливо завыла четвертая старуха.