Три товарища и другие романы
Шрифт:
– Да ничего… – вяло сказал он, не желая поддерживать разговор. Видно, принял меня за любопытного.
На мгновение у меня возникло такое чувство, что мне надо сесть за баранку и уехать. Но я обернулся и увидел перед собой стройную, гибкую фигуру Пат. В серебристом жакете поверх такого же цвета платья она была прекрасна и полна нетерпения.
– Идем же, Робби, скоро начнется!
Перед входом толпился народ. Сегодня давали премьеру, и театр был освещен прожекторами, машина подкатывала за машиной, из них выходили, сверкая драгоценностями, женщины в вечерних туалетах и мужчины во фраках, все с розовыми
– Скорее же, Робби! – крикнула Пат, глядя на меня сияющими и возбужденными глазами. – Ты что-нибудь забыл?
– Нет-нет, ничего, – сказал я, неприязненно посмотрев на публику.
Потом я пошел в кассу и поменял наши билеты. Взял два в ложу, хотя это стоило целого состояния. Мне вдруг страшно не захотелось, чтобы Пат сидела в окружении этих самоуверенных людей, для которых все здесь было привычно. Я не хотел, чтобы она принадлежала им. Я хотел, чтобы мы были одни.
Давненько я не был в театре. И не пошел бы теперь, если б не Пат. Театры, концерты, книги – от этих буржуазных привычек я давно уже успел поотвыкнуть. Да и время было не то. В политике и без того хватало театра, ежевечерняя стрельба на улицах заменяла концерты, а гигантская книга нужды была убедительнее, чем все библиотеки мира.
Все ярусы и партер были полны. Свет погас сразу, едва только мы отыскали свои места. По залу сеялся лишь слабый свет рампы. Мощно вступила музыка и словно бы вовлекла все в свой вихрь.
Я задвинул свой стул подальше в угол ложи. Так я не видел ни сцену, ни бледные овалы зрительских лиц. Я только слушал музыку, глядя на лицо Пат.
Музыка околдовала зал. Она была как знойный ветер, как теплая ночь, как полный парус под звездами, она была совершенной фантастикой, эта музыка к «Сказкам Гофмана». Она словно раздвигала границы, заливала мир красками, вбирала в себя грохот неистового потока жизни, и не было больше ни тяжести, ни препон, а были лишь блеск, и мелодия, и любовь, и нельзя было понять, как могут за стенами театра царить нужда, и мука, и отчаяние, когда здесь есть эта музыка.
На лицо Пат падал таинственный отсвет сцены. Она полностью отдалась музыке, и я любил ее за то, что она не прижималась ко мне, не искала мою руку и даже ни разу не взглянула на меня, как будто совсем забыв о моем существовании. Я терпеть не мог, когда смешивали разные вещи, все эти телячьи нежности на фоне грандиозной красоты великого произведения, терпеть не мог эти умильно-чувственные взгляды, которыми обмениваются любовные парочки, эти тупо-блаженные прижимания, это непристойно-счастливое воркование – самозабвенное, отрешенное ото всего на свете; терпеть не мог и всю эту болтовню о слиянии сердец, ибо считал, что близость двоих имеет свои пределы и что нужно как можно чаще разлучаться, чтобы радоваться новым встречам. Потому что счастье быть вместе по-настоящему испытывает лишь тот, кто подолгу оставался один. Все остальное ослабляет тайну любовного напряжения. А что еще в состоянии прорвать магический круг одиночества, если не напор чувств, не разящее потрясение, не разгул стихий, буря, ночной хаос, музыка! И не любовь…
Разом
– Не хочешь ли выйти? – спросил я.
Пат покачала головой.
– Слава Богу! Терпеть не могу эту манеру пялиться друг на друга в перерыве.
Я отправился за стаканом апельсинового сока для Пат. Буфет осаждала армия голодающих. Почему-то музыка необыкновенно возбуждает аппетит. Горячие сардельки исчезали с такой скоростью, будто в стране свирепствовал голодный тиф.
Вернувшись с добытым стаканом в ложу, я увидел, что за стулом Пат стоит некто, с кем она, повернув голову, оживленно беседует.
– Роберт, это господин Бройер, – сказала она.
«Господин Бугай», – подумал я, без всякого удовольствия глядя на него. Она сказала «Роберт» вместо обычного «Робби». Я поставил стакан на барьер ложи и стал ждать, когда уйдет этот человек в великолепно сшитом смокинге. Но он без умолку болтал о режиссуре и труппе и уходить не собирался. Пат повернулась ко мне:
– Господин Бройер спрашивает, не пойдем ли мы после спектакля в «Каскад»?
– Как хочешь, – сказал я.
Господин Бройер объяснил, что в «Каскаде» можно потанцевать. Он был крайне вежлив и в общем-то понравился мне. Вот только эта неприятная мне непринужденная элегантность, которая, как я думал, должна была действовать на Пат и которой я не обладал. Внезапно я услышал – и не поверил своим ушам, – что он обращается к Пат на ты. И хотя для этого могло найтись сто самых безобидных оснований, мне сразу захотелось выкинуть его в оркестровую яму.
Прозвенел звонок. Музыканты стали настраивать инструменты. По скрипкам запорхали легкокрылые звуки флажолета.
– Итак, мы условились – встречаемся у выхода, – сказал Бройер и наконец-то ушел.
– Это что за фрукт? – спросил я.
– Это не фрукт, а очень милый человек. Мой старинный знакомый.
– Против твоих старинных знакомых я имею кое-что возразить, – сказал я.
– Ну-ну, слушай-ка лучше музыку, дорогой, – сказала Пат.
Теперь еще этот «Каскад». Я мысленно пересчитал свои деньги. Проклятая злачная яма!
Я решил все же сходить с ними хотя бы из мрачного любопытства. Как раз этого Бройера мне и недоставало после того, что накаркала фрау Залевски. Он уже ждал нас у выхода.
Я стал звать такси.
– Оставьте, – сказал Бройер, – в моей машине достаточно места.
– Прекрасно, – сказал я. А что еще оставалось? Все прочее было бы смешно. Но все равно было противно.
Пат машина Бройера была знакома. Это был большой «паккард», стоявший под косым углом к тротуару. Пат прямо пошла к нему.
– А цвет теперь другой, – сказала она, остановившись перед машиной.
– Да, серый, – сказал Бройер. – Так тебе больше нравится?
– Гораздо больше.
Бройер повернулся ко мне.
– А вам? Нравится вам этот цвет?
– Я ведь не знаю, какой был прежде, – ответил я.
– Черный.
– Черная машина выглядит очень красиво.
– Несомненно. Но ведь иногда хочется перемен! Но ничего, к осени у меня будет новая.
Мы поехали в сторону «Каскада». Это был весьма фешенебельный дансинг с хорошим оркестром.