Три юных пажа
Шрифт:
И, по-стариковски шаркая ногами, он вышел в смежную комнату. Там, кряхтя, сел на кровать, разулся и, высоко задрав ноги в желтых носках, завалился на подушки.
— Ладно, мы не гордые, — сказал после паузы Олег. — Будем голые на столе танцевать. Верно, девчата?
— Я еще не наелась, — капризно проговорила Женя.
— Лопай, кто тебе мешает.
Олег встал, прошел в спальню, о чем-то спросил хозяина. «Бу-бу-бу», — отвечал Лутовкин. Вернувшись с магнитофоном «Тоника» и коробкой кассет, Олег сел на пол за диваном и принялся налаживать музыку.
— Что-нибудь старомодненькое, —
Грянула музыка. Это была запись аргентинской пластинки «Танго, сделавшие эпоху». Сама пластинка у Лутовкина тоже имелась, он ее очень берег и держал в запаянном пластиковом конверте.
— Ну, пошли? — сказала Альбина, повернувшись к Севе и жеманно выпуская дым.
Сева покорно поднялся. Оставив сигарету на своей тарелке, Альбина встала и положила обе руки Севе на плечи.
— Сними очки, — приказала она.
Сева помедлил, но очки все-таки снял и аккуратно положил на комод. Женя, подняв голову и по-свекровьи поджав губы, смотрела на них из-за стола.
Танцором Сева был неважнецким — чего, впрочем, и следовало ожидать. Нелепо притопывая правой ногой, левую он волочил по полу, как если бы она у него была деревянная или не сгибалась в колене. Но Альбина чувственно и обещающе улыбалась, словно это сутолочное движение будило в ней самую тайную женскую суть. Еще она гладила Севу по лацканам пиджака, склоняла голову к его плечу (глаза ее при этом были холодны, как лампы дневного света) и время от времени стискивала его ногу своими узкими бедрами — то есть проделывала всё то, что, по ее понятиям, полагалось. Однако Сева смотрел в сторону, вроде бы даже не замечая ее стараний.
Наконец Альбине это наскучило.
— Ну, и чего ты приперся? — спросила она.
— Простите, не понял вопроса, — Сева, мучительно щурясь, повернул к ней лицо.
— Ты вернулся, чтобы молчать?
— А что я должен говорить?
— Брось прикидываться дурачком, — сердито сказала Альбина. — Ну, например, какие у меня дивные глаза, несравненные волосы, губы.
— Но без очков я ничего этого не вижу.
— Все равно, так положено. Иначе у нас с тобой ничего не получится.
— А что, собственно, должно получиться? — спросил Сева.
— Очень даже многое, — игриво сказала Альбина.
Сева промолчал. Он смотрел в сторону спальни. В открытую дверь видно было, как ноги Лутовкина в желтых носках (одна закинута на другую) подергиваются в ритме танца.
— За дружка переживаешь? — прищурясь, спросила Альбина. — Слушай, а может, ты голубой?
Но и эта колкость, действующая, как правило, безотказно, Севу, похоже, не уязвила.
— Ну, зачем же, — коротко ответил он.
Тогда Альбина решила подступиться с другого конца.
— Нет, не голубой, я чувствую, — ласково проговорила она и потерлась щекою о его плечо. — Серенький.
— Как вы сказали? — удивился Сева.
— Я сказала: серенький. Некрасивый, невидный, тихий… Серенький.
Сева принужденно засмеялся.
— Убийственная характеристика. Впрочем, в этом что-то есть.
— Конечно, есть, — сказала Альбина. — Серенький и кисленький. Я таких люблю.
Сева остановился. Без очков глаза у него
— Зачем вы всё время говорите дрянные слова?
Этот вопрос застиг Альбину врасплох. Краснеть она не умела, такое у нее было свойство кожи. В тех случаях, когда другие краснеют, у нее лишь светлели глаза.
Мгновенно она прикинула варианты: вспылить? удивиться? обратить в шутку? Остановилась на снисходительной укоризне.
— С тобой по-хорошему, — сказала она, — а у тебя завышенные претензии. Проще надо жить, правильно Олег говорит.
— Проще не хочу, — ответил Сева. — Этак можно вовсе дойти до мычания.
— А ты хоть раз доходил?
Как ни старалась Альбина напустить на себя ласковую укоризну, раздражение прорвалось; она не могла простить Севе ни глупого подарка его, ни своей неудавшейся сказки. Ей нужно было с ним расквитаться, но как? К удивлению своему, она обнаружила, что этого навозника очень трудно достать. Оставалось лишь подавить в себе жажду мщения — и ждать, терпеливо и осторожно ждать.
13
Лутовкин был незлобив и отходчив. Сейчас обида его совершенно прошла, на душе полегчало. Он лежал, рассеянно смотрел в потолок и тихонько насвистывал мелодию «Танго моего квартала». При этом обдумывая, как бы позабавнее обставить свое возвращение в люди. В конце концов, что произошло? А ничего не произошло. Друзья собрались у него в доме, веселятся, танцуют, поочередно расходятся по укромным углам… как говорится, совет да любовь. Может быть, вскочить, гикнуть и выкатиться из спальни колесом? То-то будет потеха. И — всеобщая радость: «Милый Боря, ты снова наш!»
Нет, выкатываться колесом, пожалуй, не стоило. Опытный комик, Лутовкин представлял себе паузу, которая неизбежно наступит после бурного ликования: ну, вернулся Карлсон, и что? Нужно что-то объяснять, мотивировать, рассеивать подозрения, что веселье у него напускное… а тогда оно как раз и становится напускным. Нет, потеха должна быть принципиально иной, ни в коем случае не капитулянтской.
Лутовкин тихо встал, на цыпочках прошел через другую дверь на кухню. Обе пары танцевали, никто не заметил его передвижений. С кухни Лутовкин принес остаток красной краски, из ванной старую простыню. Ухмыляясь себе в бороду, обильно окропил простыню красным, спрятал краску под кровать, накинул на себя ужасную ткань и, запрокинув голову, лег. Какое-то время он издавал горловые хрипы, но потом это ему надоело. Ничего, сами явятся, решил он и притих.
Минут через десять в спальню заглянула Женя. При неярком свете бра она не сразу разглядела тело Лутовкина. Потом ойкнула и схватилась рукой за косяк.
— Олег, — сказала она громким шепотом. — Да Олег же!
Лутовкин ожидал душераздирающего крика, но расчет его оказался неточным. Насмерть перепуганная Женя вовсе не намерена была поднимать шум.
— Олег, ты где?
В туалете забурлила вода. Женя шмыгнула на кухню и что-то громко зашептала. Сколько Лутовкин ни прислушивался, он не мог разобрать ни слова.