Три заповеди Люцифера
Шрифт:
— Ну, ты как загулявший купчишка. — сказал я вполголоса, но Кожемяка, нисколько не смутившись, продолжал:
— Значит, капустки кисленькой с клюквой, потом огурчиков малосольных, что со смородиновым листом и молодым чесночком в рассоле томились, пару расстегайчиков с пылу с жару, две порции Петровских щей и седло молодого барашка, запечённое на углях.
— Водку заказывать будете? — учтиво осведомился половой. — Или прикажете коньячку Шустовского подать?
— Водки! — коротко распорядился Василий. — И, чуть не забыл, селёдочки пряного посолу с лучком и постным маслицем, что семечками пахнет. Или мы не русские люди?
Последняя фраза относилась уже ко мне. Кожемяка словно извинялся за
— Водки сколько прикажите? — снова встрял половой.
— Много! Много водки! — подыграл я Василию и тем самым снял с него ненужное смущение.
Половой молча кивнул и тут же исчез. Через пять минут появился сам трактирщик Никита.
— Василий Никифорович! Отец родной! — бросился он на широкую грудь Сокольских. — Да что же Вы с господином офицером в общей зале обедать изволите? Для таких благородных господ, как вы, у нас отдельный кабинет имеется. Извольте, господа, следовать за мной! — поклонился Никита и рукой указал на дверь в конце зала.
— И правда, чего это мы с тобой скромничаем? — опять завёлся Василий. — Гулять, так гулять! Пошли в кабинет!
Я не возражал, и последовал за Кожемякой и подобострастно согнутым трактирщиком.
Кабинет действительно был убран по-благородному: стены задрапированы бледно-голубым шёлком, мебель обтянута белыми полотняными чехлами, а стол застелен белой полотняной скатертью, украшенной ручной вышивкой. На столе был сервирован сделанный нами заказ, и не на глиняных плошках, а на фарфоровой, украшенной золотым позументом, посуде. Вместо грубых оловянных стаканов и деревянных кружек нам были предложены бокалы тонкого стекла с таким же золотым, как и на фарфоре, позументом, а также большой хрустальный графин, в котором плескалась охлаждённая водка.
— Осмелюсь рекомендовать господам клюквенный морс, — продолжил трактирщик, после того, как мы с Кожемякой уселись за накрытый стол. — Очень! Очень освежает!
— Давай! — согласился без долгих уговоров Василий, после чего трактирщик дважды хлопнул в ладони. Тут же появился знакомый нам половой, неся на подносе высокий стеклянный кувшин с налитым до края напитком. — А баранину извольте подождать, — пустился в извинения Никита, — её сейчас мой Мишка лично на углях жарит. Не извольте беспокоиться, всё сделает в лучшем виде!
— Не знаю, что скажут о нас с тобой Евгений, благодарные потомки, и скажут ли что-либо вообще, — промолвил Сокольских после ухода Никиты. — Однако иметь благодарного трактирщика тоже неплохо! — хохотнул он и ухватил графин с водкой за горлышко.
После первой рюмки у меня от холодной водки заломило зубы.
— А ты горячим расстегайчиком закуси, — посоветовал Сокольских, глядя на мою гримасу.
Я последовал его совету и не пожалел. Расстегай был горячим, а тесто в нём, пропечённое до состояния золотистой корочки снаружи и духовитого, почти воздушного хлебного мякиша внутри, было необычайно вкусным. О начинке я и не говорю, так как она была выше всяких похвал. Я с утра не завтракал, а накануне лёг спать на пустой желудок, поэтому водка сразу мне ударила в голову и приятное тепло разлилось по всему телу. К своему удивлению, я довольно быстро покончил с аппетитным расстегаем, запил его клюквенным морсом и хищно нацелился на селёдку.
— Это правильно! — одобрил мои поползновения Василий. — В ожидании щей надо воздать должное рыбным закускам, — и следом за мной подцепил вилкой аппетитный кусочек селёдки вместе с маринованным кружком лука.
— Подожди! — остановил меня сотрапезник, заметив моё желание отправить в рот кусок селёдки целиком. — Не торопитесь, юноша.
После чего левой рукой ловко схватил графин за горлышко и плеснул в рюмки водки. Он вроде бы и не старался, но дозировка получилась одинаковая.
— Не удивляйся! —
Мы выпили по второй, и только после этого закусили селёдкой.
— Да Вы, батенька, гурман! — забросив в рот хлебную корочку, сказал я, отдавая должное умению Сокольского превратить простое поглощение пищи в целый ритуал. Сам я не придавал большого значения кулинарии. Для меня главное, чтобы приготовленное блюдо было свежим и питательным. Как медик, я знал о пользе горячей пищи, поэтому раз в день старался похлебать в трактире щей или какой-либо наваристой похлёбки.
— И не жалею об этом! — крякнул Василий и отправил в рот большую щепоть кислой капусты, после чего так аппетитно захрустел, что я не выдержал и последовал его примеру. Тем временем подали Петровские щи. Кожемяка не преувеличил, расхваливая мне их вкус.
— Давай, брат, выпьем перед горячим по третьей, — предложил Василий и снова ухватил графин за горло.
Я не возражал и подставил рюмку. Действия мои были уже нечёткими, и координация их была явно нарушена, но меня это не волновало. Мне стало тепло, спокойно и как-то по-особенному уютно. Когда третья порция водки всосалась в кровь, то, в довершении ко всему, мне стало беспричинно радостно, и волна любви ко всему человечеству затопила все мои душевные невзгоды и переживания.
— А ты строгий! — зачем-то сказал я Кожемяке, хотя за мгновенье до этого хотел спросить, куда делась его вольнодумская бородка.
— Почему ты так решил? — почти равнодушно поинтересовался Василий и отломил от свежего каравая почти четверть.
— Я сегодня видел, как ты распекал сестру милосердия.
— А, это ты о Грушеньке! Она не просто сестра милосердия, она операционная сестра, моя ближайшая помощница. Я её как дочь люблю, потому и строг с ней.
— Она красивая. Расскажи о ней.
— Да рассказывать-то особенно нечего, — вздохнул Василий и в задумчивости отложил ложку. — Ей в мае девятнадцатый годок стукнул, а дальше всё как в повести господина Пушкина. Грушенька — капитанская дочь. её отец, капитан Лебединский, погиб при защите Севастополя, оставив после себя только рассказы очевидцев о своей героической гибели, да боевые ордена, на которые, как ты сам понимаешь, не проживёшь. Скромной офицерской пенсии, которую получает вдова, на жизнь не хватает, вот Аграфена и окончила курсы сестёр милосердия. От природы Лебединская обладает пытливым умом и хорошей памятью, поэтому полгода назад я её перевёл в операционные сёстры, и ни разу не пожалел о своём решении. Латынь она будучи гимназисткой выучила, поэтому разобраться в названиях инструментов и лекарств ей не представляет большого труда. Как я говорил, память у неё хорошая, поэтому все правила и действия операционной сестры запоминает слёту. И, самое главное, я вижу, что всё ей очень интересно! Медицина, особенно хирургия, несмотря на кровь, страдания пациентов, и остальные «прелести» нашей профессии её привлекает. Одно плохо — красивая она.
— Что же в этом плохого? — удивился я.
— В том-то и дело Евгений, что красивой девушке живётся на этом свете труднее, особенно если она бесприданница. Другая бы на её месте в содержанки пошла, и сейчас бы утопала в кружевах, пила сладкую наливочку, ласкала бы своего купчишку, а может, банкира, и горя не знала бы. Однако это не про Грушеньку! Не такая она, и дело здесь не только в благородном воспитании. Не мне тебе говорить, сколько в Питере и Москве великосветских шлюх. Не знаю, как тебе, Евгений объяснить, но вот я гляжу на неё, и вижу, что все окружающие нас мерзости и соблазны её не касаются — чиста и непорочна она и душой, и телом.