Три заповеди Люцифера
Шрифт:
— Не пойму, чем в нос шибает! — выразил общее настроение Тутаращенко, у которого, в связи с надвигающейся слепотой, обострилось обоняние. — Вроде как мясом гнилым отдаёт, и в то же время карамелью попахивает. Чудно, прости господи!
В отличие от моих подопечных, я хорошо знал этот запах — так пахнет человеческий гной. Я хотел сказать об этом подчинённым, и ещё присовокупить, что гной есть предвестник заживления раны и его боятся не надо. Хуже, если рана не заживает, а исходит сукровицей, или, не дай господь, оборачивается заражением
Однако ничего этого я поведать не успел, так как в этот момент на другом конце больничного коридора громко и назидательно зазвучал чей-то раскатистый голос, обертоны которого мне показались чрезвычайно знакомыми. Подойдя ближе, я узрел высокого широкоплечего врача в забрызганном кровью халате, который за какую-то оплошность распекал молоденькую сестру милосердия. Что-то очень знакомое было в его открытом широкоскулом лице исконного русака и манере разговора, но, как ни старался я, вспомнить не мог.
— Запомните голубушка! Вы не мне служите, и не господину главному врачу! Больница — это храм! Храм страждущих! Слышите меня? Храм, а не свинарник! Так что потрудитесь, любезнейшая, неукоснительно соблюдать нормы санитарии, и инструмент держать в состоянии стерильности!
— Кожемяка! — осенило меня. — Ну конечно, он — Василий Сокольских, который пять лет назад возле памятника академика Виллие наставлял меня на путь истинный. За эти годы Василий ещё больше заматерел и раздался в плечах, вот только вольнодумской бородки на его лице теперь не было.
— Доктор Сокольских? — обратился я к нему, и по его взгляду с сожалением понял, что он меня не помнит.
— Чем могу служить, господин лейтенант? — уважительно пробасил Василий, глядя мне в лицо.
— Ты уже сослужил мне службу, Кожемяка, и поэтому я у тебя в долгу, — сказал я, в глубине души надеясь, что память вернёт его в тот осенний день, которому было суждено стать днём нашего знакомства.
— Кожемяка? — удивился хирург. — Ах, да! Ну, конечно, Кожемяка! Простите, ради бога! Я не зазнался, просто стал забывать студенческое прозвище. Столько лет прошло…
— Пять! Прошло пять лет, — уточнил я и коротко обрисовал нашу встречу возле памятника. После моих слов Василий звучно шлёпнул себя ладонью по лбу.
— А не тот ли Вы саратовский юноша, который с растерянным видом бродил возле памятника по заплёванному газону, и не знал, на какой факультет подать прошение?
— Он самый! — облегчённо выдохнул я. Нет, память у Кожемяки была отменная.
— Если бы не ваша подсказка, я бы Вас сам никогда не узнал, — признался доктор. — Из Вас, юноша, получился блестящий офицер.
— Прежде всего я, как и Вы — медик, а всё остальное — вторично. Вот, привёз в госпиталь своих матросов, но у вас здесь такое столпотворение, что я даже не знаю, к кому обратиться.
— Ну это, брат, дело поправимо! — улыбнулся Кожемяка и положил тяжёлую длань на мой левый погон. — Сейчас я всё устрою.
Не прошло и получаса, как
— Ну-с, батенька! — с довольным видом потёр руки Кожемяка. — Теперь предлагаю предаться вредным, но, чёрт возьми, приятным излишествам. У меня этим утром дежурство закончилось, сейчас время обеда, а я ещё почему-то здесь. Предлагаю продолжить наше общение в трактире. Здесь неподалёку держит трактир мой бывший пациент Никита Завидов. Год назад он обварился крутым кипятком. Все думали, что помрёт, уж больно ожоги обширные были. Может быть, и помер бы, если бы ко мне не попал.
— В госпиталь?
— Нет. В свободное время я бесплатно консультирую и иногда оперирую в больнице для бедных, которую выстроил на свои деньги купец Тимофей Луговской.
— Чего это толстосум сподобился снизойти до бедных? — удивился я, зная, что фамилия Луговского стала притчей во языцех и была чуть ли не синонимом жадности.
— Сын у него из-за границы проказу на себе привёз. Ну, сынка, ясное дело, в лепрозорий упекли, а папаша, значит, задумал больницу построить, и тем самым у Господа прощение выпросить.
— Ну и как, выпросил?
— Не успел. Его господь на полгода раньше прибрал, чем сына. А больницу его вдова достраивала. Так вот я Никиту в той больнице и выходил. С тех пор я у него в трактире самый желанный гость. А какие у него в трактире Петровские щи готовят! Пальчики оближете, господин лейтенант! Готов биться об заклад, что Вы таких щей никогда не едали.
— Даже не буду спорить! — засмеялся я. — Пойдёмте доктор, только с условием, что сегодня угощаю я!
— Я не просто доктор, — торжественно произнёс Кожемяка. — Я хирург!
При этом он сделал строгое лицо и поднял палец вверх. Было видно, что работу свою он любит, и званием хирурга гордится, как чиновник гордиться заработанным за долгие годы безупречной службы орденом.
— А насчёт угощения я не возражаю, только хочу предупредить, что пью я исключительно водку, а закусываю много и с аппетитом.
— Если ты думаешь, что этим меня можно разорить, то ошибаешься. — улыбнулся я. — Ем я не очень много, но водку тоже пью, поэтому компанию составлю тебе с удовольствием.
Так, балагуря, мы незаметно для меня подошли к трактиру, который располагался в полуподвальном помещении углового дома на Морской. В трактире было многолюдно и шумно. В воздухе витал запах кислой капусты, щей и почему-то свежей выпечки.
— Никита свою булочную держит, поэтому хлеб сам выпекает, — пояснил Василий, видя моё недоумение. Мы сели за чисто выскобленный деревянный стол и к нам сразу подлетел половой.
— Значит так, малец, запоминай, что скажу, ибо больше я повторять не буду, так как голоден и зол сверх меры! — пробасил Сокольских. — Скажи хозяину, что Василий Никифорович с сотоварищем обедать изволят, поэтому тащи на стол всё самое лучшее, что у вас в закромах имеется.