Три женщины одного мужчины

Булатова Татьяна

– А где я? – изобразил изумление Рева.

– В курилке, – пробурчал Вильский и обнаружил, что последние несколько минут держит в руках незажженную сигарету.

– Неужели? Никогда не знал, что монахам разрешается курить, – все-таки поддел друга Левчик и проводил взглядом проходившую мимо курилки молодую сотрудницу НИИ. – Девушка, – бросился он к выходу, но не успел, поэтому решил вернуться к прерванному разговору, но потом передумал и деловито поинтересовался: – Ну что? Ты с Желтой посоветовался?

– Да, – подтвердил Вильский кивком.

– Едешь?

– Еду.

– Тогда

оформляй командировку. В понедельник отчалишь. Не исключено, что в последний раз…

– Это почему? – вытаращил на него глаза Вильский.

– Знающие люди шепнули. – Лев Викентьевич не стал вдаваться в подробности и предложил вернуться на рабочие места.

Больше в этот день школьные товарищи не перебросились ни словом. Было некогда. Но разговор с Ревой оставил у Евгения Николаевича неприятный осадок. И чтобы от него избавиться, Вильский вспоминал о жене и о том, что их связывало. Да, с годами Желтая краше не становилась, но ведь и он оказался подвержен изменениям, не способствующим романам на стороне: катастрофически быстро увеличивался живот, периодически теснило в груди, по утрам бил кашель.

Но все равно, успокаивал себя Евгений Николаевич, Женечка по-прежнему волнует его как женщина. Несмотря ни на что! Под этим «несмотря на» он подразумевал неизбежные временные изменения, о которых сама Желтая говорила с присущим ей юмором. «Женька, – предупреждала она мужа, – если мы с тобой не похудеем, придется жить вечно. Или бронировать на кладбище четыре места вместо двух». «Урра! – вопила от радости несмышленая Нютька. – Никогда не расстанемся». «Типун тебе на язык!» – пугалась суеверная Женечка и шутливо хлопала дочь по высокому чистому лбу. – Это я про нас с папой». «Не надо быть жмотиной!» – укоризненно заявляла Нютька и уходила, надувшись.

«А я буду!» – плотоядно пожирал глазами веселую Женечку Евгений Николаевич и гордился собой как мужчиной: дни, когда между ними этого не было, можно было пересчитать по пальцам. «Но вот что странно! – неожиданно задумался Вильский. – Судьба никогда не искушала меня соблазнами. Почему?»

«Каждый выбирает по себе: женщину, религию, дорогу…» – вспомнились ему слова Юрия Левитанского, и Евгений Николаевич от волнения даже покрылся испариной: Желтая – единственная женщина в его жизни, верил он, «выбранная им по себе», созданная для него… И не важно, что чем старше она становится, тем интенсивнее присваивает себе права руководителя. Он это переживет, как переживет и Женечкины перепады настроения, когда та вмиг переходит от радостного возбуждения к глубокой угрюмости и смотрит на него с обидой, которая изматывает их обоих. Но от этого примирение становилось только слаще и рождалось чувство, что им все по силам, все по плечу.

«Так бывает, – оправдывал жену Вильский. – Особенно когда жена – ровесница. С ней ты не просто муж, ты с ней товарищ, партнер, ситуативный однокашник, – придумал он емкое определение. – Поэтому она не только любит, не только дружит, но и оценивает. И не всегда высоко. Но она имеет на это право, потому что идет рядом с самого начала. И лучше

упасть в грязь перед всеми, чем перед ней», – уговорил себя Евгений Николаевич и дал слово не обижаться на Желтую, потому что она, начал он подыскивать еще одно нужное определение, потому что она «как мать. Знает на шаг вперед. Как лучше».

«Но ведь Желтая мне не мать, – взбунтовалось в Вильском его мужское начало, и Евгений Николаевич начал лихорадочно развивать эту мысль до логического конца. – Она моя жена. Мать моих детей. И я люблю ее бесконечно. Это точно».

Собственно говоря, никто с этим и не спорил, поэтому Лев Викентьевич Рева, школьный друг, а по совместительству еще и начальник, давно вычеркнул Женьку из списка всегда готовых к спонтанному адюльтеру.

«Не друг ты мне! – строго говорил он Вильскому и переводил взгляд на третьего товарища, знаменитого своей порядочностью Вовчика. – Ты – тоже!»

«Вот и осиротели!» – смеялся Евгений Николаевич и предлагал устроить поминки по преждевременно выбывшему из строя товарищу. «Это не меня надо оплакивать, – становился серьезным Левчик. – А вас, придурки. Это я вам говорю как волк-одиночка». – Лев Викентьевич всегда был склонен к романтической образности. «Не волк, а кобель», – с каменным выражением лица поправлял его Вильский, после чего наступала фаза «примирения», завершавшаяся рассказом об очередном похождении Левчика. Ни о Женьке, ни о Вовчике рассказывать было нечего.

Возможно, поэтому Любовь Ивановна Краско, взглянув на прибывшего в приемную директора Вильского, не сразу смогла определить, кто перед ней. Этот человек не проходил ни по одним спискам. Ну, может быть, за исключением премиальных, но ими занималась бухгалтерия, а не секретарь директора.

– Здравствуйте, – поприветствовал ее Евгений Николаевич, тоже поймавший себя на том, что видит эту женщину впервые.

– Добрый день, – чуть слышно произнесла Любовь Ивановна. – Вы по какому вопросу?

– Вот. – Вильский положил перед секретарем оформленный командировочный лист, на котором не хватало последней подписи, которую он и намеревался получить за директорскими дверями.

– Игоря Александровича нет на месте.

– А когда будет? – поинтересовался Евгений Николаевич и посмотрел на часы: близилось обеденное время.

– Ничего не могу сказать, – пожала плечами Люба. – Уехал на производство.

– А как же? – Вильский показал глазами на командировочный лист. – Должен убыть в воскресенье вечером.

– Он подпишет, не волнуйтесь, – бесстрастно проговорила Любовь Ивановна и зачем-то, неожиданно для себя самой, показала посетителю папку, на которой большими буквами было написано: «На подпись». – Видите сколько? – секретарь распахнула ее и вложила туда бумаги Вильского. – Я вам сообщу.

– Надеюсь, что это произойдет до того, как я уйду с работы, – пожелал сам себе Евгений Николаевич, а Люба Краско добавила:

– До половины пятого.

– Ну-ну, – промычал Вильский и, не попрощавшись, вышел из приемной, но тут же вернулся, потому что не было ясности. А этого он не любил.